Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Назавтра, оставя в монастыре отдыхать и приходить в себя давешнего тверского вельможу, Сергий, со своим можжевеловым дорожным посохом и невеликою торбою за плечами, устремился в Москву.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Там, где обогнувшие наконец долгий остров воды Москвы-реки вновь сливаются воедино и, минуя Крутицы, делают излучистую петлю, в самом исходе этого пойменного языка, на заливных лугах которого летом высят частые ряды стогов и пасутся монастырские скотинные стада, на выбеге из леса стоит, выйдя весь на глядень, Симонов монастырь, в коем хозяином — племянник преподобного Сергия княжой духовник Феодор.
Во время набега Тохтамышева монастырь, как и прочие, был разграблен, испакощен
Эх! Кабы дерево не горело, сколько красоты уцелело бы на просторах Русской земли! Кабы дерево да не шаяло, кабы молодцы да не старились, кабы девицы красные не хилились, кабы цветики лазоревы не вянули, кабы весна — лето красное не проходили! Да и был ли бы тогда, стоял ли и сам белый свет? Без грозы-непогоды не бывать ведру-ясени, без морозу да вьюг не настать лету красному, безо старости нету младости, без ночи темныя нет и свету белого! А заматереет молодец — сыны повыстанут, одороднеет молодица — дочери повырастут. И всегда-то одно шает, друго родится, и жалеть-то нам о том да не приходится!
Службы монастырские уже вновь обежали широкий двор, поднялись трапезная, хлева, бертьяница, кельи, покой настоятельский. Но не туда, не в светлые верхние жила тесовых горниц, а в дымное нутро хлебни унырнул троицкий игумен, небрегая, по навычаю своему, "роскошеством палат позлащенных". Не к великому князю в Кремник и даже не к племяннику своему, игумену Федору, не к келарю в гостевую избу направил он стопы свои, а к послушествующему в монастыре бывшему казначею вельяминовскому Кузьме, нынешнему Кириллу явился Сергий на первый након. И сейчас сидел в черной от сажи печной, низкой, с утоптанным земляным полом избе, более половины которой занимала хлебная печь с широким и низким устьем. Печь дотапливалась, рдели багряные уголья, слоистый дым колебался занавесом, пластаясь по потолочинам, неохотными извивами уходя в аспидно-черное нутро дымника.
Сергий сидел, отдыхая, на лавке, протянув в сторону печи ноги в сырых лаптях. Икры ног и колени гудели глухою болью, нынешняя дорога далась ему с особым трудом.
Весна небывало медлила в этом году. Пути все еще не освободились от плотного, слежалого снега. Москвичи в апреле ездили на санях. Все дул и дул упорный сиверик, и натаявшие под весенним солнцем лужи за ночь покрывались коркою льда, что, крушась, хрупала под ногами и проваливала целыми пластами от ударов дорожного посоха.
Торбу свою Сергий сложил под лавку в углу хлебни и сейчас, глядя, как Кузьма месит дежу, отдыхал и отогревался после долгой дороги.
У бывшего казначея Тимофеева работа вилась ладно и споро. Он уже выгреб печь, насыпав рдеющие угли в большую глиняную корчагу и прикрыв ее крышкою, обмел под печи можжевеловым помелом и теперь, пока печь выстаивалась, взялся снова за тесто.
Отворилась дверь. В хлебню как-то боком, заранее преувеличенно и конфузливо улыбаясь, пролез неведомый инок, бегло, с опаскою, глянув на Сергия.
— Что приволокся? Квашню месить али хлеба просить? — не давая гостю раскрыть и рта, мрачно вопросил Кирилл, не прекращавший энергично погружать обнаженные по локоть руки в упругую,
— Краюшечку бы, тепленького! — тонким голосом, покаянно опуская глазки, выговорил пришедший брат.
— А ты за дверью постой да канун пропой! — отозвался Кирилл.
— Кому, Кузя? — проникновенно, "не понимая", выговорил проситель.
Кирилл метнул в него тяжелый взгляд из-под лохматых бровей, провел плечом.
— А кому хошь! Хошь хлебу печеному, хошь хмелю твореному!
— Тьфу, Господи! Вечно с тобою, Кирюша, нагрешишь! — возразил гость, отступая за порог, но все еще держась за дверную скобу, в надежде уговорить хлебника.
— Дак ты чего хошь? — распрямляясь и отряхая пот с чела тыльной стороною руки, выговорил Кирилл. — Бога славить али брюхо править?
Монах, понявши наконец, что ему ничего тут не отломится, в сердцах хлопнул дверью.
— Хлеб, вишь, в слободе у лихих женок на брагу меняют! — пояснил Кирилл. — Почто келарь и держит таковых? Бегают межи двор, от монастыря к монастырю! А в народе ропот: мол, церковные люди на мзде ставлены, иноки пьют да блуды деют! А там уж и таинства нелюбы им, пото и ересь цветет, аки крин сельный, или лучше изречь, аки чертополох!
Сергий смотрел молча, чуть улыбаясь, как Кирилл, избавясь от докучливого брата, ловко, несколькими ударами ладоней сотворяя ковриги из кусков теста, кидает на деревянной лопате сырые хлебы в горячую печь.
— Праведности нет! Я бы таких и вовсе расстригал! Позорят сан! — сердито выговаривал Кузьма-Кирилл, не прекращая работы. — Князю потребно что? Крестьян беречь! Смердов! На хлебе царства стоят! Из чужих земель обилия не навозишься, а и привезут коли — последнюю шкуру с себя снять придет. Бона бояре наши на фряжский скарлат да на персидскую парчу с шелками сколь серебра изводят! Ну а как хлеба не станет во княжестви? И погибнет Русь! Осироти землю, и вся твоя сила на ниче ся обратит! К тому скажу — князь судия. Пастырь! Должен беречи всякого людина от пианства во первый након! Такожде от разбоев, от перекупщиков, что дикую иру емлют, тот же самый товар по тройной цене продают! То все Князева забота, Князев труд. Чел, знаю! Когда татары пришли, лихоимцы-ростовщики в ту пору весь Владимир попродали, весь черный народ живота лишили. Некому стало и на брань с ворогом выстать! Пото и сдали град нехристям. Ето главные грешники, кто серебро в рост дают, из ничего себе богатства деют, а народу — погибель! И еще от чего должен беречи князь — от доносов лихих: христиане суть, дак один бы другого не виноватили! И от судей неправедных, что приносы емлют без меры! Лихвы бы не брали в суде. Вот главные дела княжие! Пасти народ! А вышнему, тому же князю или там вельможе, боярину кто указует неправду его? Кто блюдет, исповедует, кто должен и вразумити порой? Инок! Дак разве такой — вразумит?! — почти выкрикнул Кирилл, вновь сбрасывая со лба, вымазанного печною сажей, капли пота.
Сергий любовал взором расходившегося Кузьму-Кирилла, постигая, что ему гораздо свободнее тут, в посконине, в жаре и дыму трудной работы поваренной, чем в должности казначея у Тимофея Василича Вельяминова, когда носил бархаты и зипуны тонкого сукна, а вкушал изысканные яства боярской трапезы, но был опутан тысячью нитей сословного чинопочитания. Гораздо свободнее! И что эта свобода, которой не хватало Кузьме доднесь, важнее для него всякого зажитка, утвари, почета, даже славы мирской, что Сергий знал и по себе самому слишком хорошо, и что эта свобода позволит ему отныне как с равными говорить и со смердами, и с великими боярами московскими, и даже с князьями, и уже этой свободы своей, оплаченной отказом от всей предыдущей жизни, Кузьма, ставший Кириллом, уже ся не лишит никогда. Знал и тихо радовал сему, даже не очень внимая словам рассерженного инока.