Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Власть определяет все: зажиток, силу княжества, независимость церкви Русской от угрожающего многоликого натиска латинов. И само бытие языка русского, как верил и знал Дмитрий, впрямую зависело от того, сохранит ли он власть, удержит ли в едином кулаке зависимые от него княжества, те же Ростов, Белоозеро, Кострому и Ярославль, удержит ли Новгород со Псковом, сохранит ли достигнутое превосходство над Тверью и Нижним Новгородом? Пото и на Олега Рязанского посылал рати! Оправдывал тем самого себя, чуя, что с Олегом зарвался и был не прав, хоть и толкали его Акинфичи, всем кланом толкали на эту прю!
Вечерами, когда стихала настырная работа топоров и молодечная наполнялась храпом спящих воинов, Дмитрий проходил
— Полежи со мной, донюшка, — тихо просила, — только не трогай меня!
И князь, понимая, что причина болезни жены только он, заставивший ее бежать сразу после родин из обреченного города, молча прятал лицо в распущенных на ночь волосах Овдотьи и тихо вздрагивал плечами в задавленном всхлипе. Жена гладила его по волосам, перебирала буйные княжеские вихры, шептала:
— Ничего, лада мой, ничего! Переживем, выстанем!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В Смоленске мне довелось побывать впервые вскоре после войны. Город был все еще разрушен. Мощная крепостная стена Федора Коня, как бы вылезшая из-под развалин, еще не была отреставрирована и нарезана на аккуратные куски, подобные праздничному торту. Мощно и сурово чередовались кирпичные прясла стен и башни, знаменуя упорную волю России отстоять свои рубежи в борьбе с наступающим католическим Западом. Над центральным собором, подобные пороховому дыму, стремительно летели сизые сквозистые облака. Остатки того, древнего, от четырнадцатого столетия, Смоленска обнаружились в сравнительно невеликом да к тому же и искаженном позднейшими перестройками храме на краю города, на территории бывшей княжеской резиденции. Слава Богу, не было в те поры рядом какого-либо модернового современного куба, были бревенчатые ничему не мешавшие постройки, и небо чистым гляделось над устремленной в вышину главой храма, и я вдруг увидел, узрел все: и яркую непохожесть ни на что прочее — ни на роскошный Владимир, ни на сановитый Новгород, — знак своей, особой, смоленской школы зодчества, и какую-то трепетно-хрупкую устремленность ввысь, и поруганное новоделом изящество, и аристократизм, и гордость, и то головокружительное нечто, словами вовсе не выразимое, но от которого — холод проходит по спине и восторгом наполняется грудь…
Смоленскому княжеству, в иной исторической судьбе способному стать во главе складывавшейся киевской (позднее ставшей киевской!) славянской державы, трагически не повезло. Страна начинала расти и объединяться с окраин — окраинного Новгорода, окраинного Киева. Стоявший в центре русских земель и на скрещении великих путей торговых Смоленск остался как бы не у дел. Долго и могущественно влиял он на судьбы Руси Великой, но укреплялся Новгород, рос Киев, подымалась некогда безлюдная Залесская Русь… И все еще был Смоленск великим, и все еще очень и очень многое зависело от решений его князей, от их могущественной поддержки.
Но вот явилась Орда, но вот из небытия, из лесов и болот Балтии стало стремительно расти Литовское княжество, и Смоленску, добровольно передавшемуся под власть Орды, не то что расти вширь, но и попросту отбиваться от грозного западного соседа становилось все трудней и трудней. А тут и Москва в свою очередь потянулась, уже с востока, к окраинным землям смоленским, отобрав от смоленских Ростиславичей Можайск, а там и на Брянск уже налагая тяжелую руку, а там уже и в споры с Литвой властно вмешиваясь не раз и не два. И княжата смоленские начали разбегаться, искать иных уделов, переходить на службу той же Москве. А хрупкую гордость свою, и гневливость, и спесь, и славу великих пращуров —
Сейчас мы расскажем об одной ветви смоленского княжеского рода, едва не опрокинувшей спустя полвека после Куликова поля весь корабль московской государственности в затеянной ими ради родовой гордыни своей долгой удельной и местнической пре. С московскими князьями эту смоленскую княжескую ветвь связывали давние и не всегда добрые отношения.
Можайский князь Святослав Глебович, родной брат смоленского князя Александра Глебовича и племянник Федора Ростиславича, был захвачен в 1306 году Юрием Московским в плен. Можайск тогда же москвичи присоединили навечно к своему уделу.
Юрий долгое время не знал, что делать с сановитым пленником, пока, по совету младшего брата Ивана, будущего Калиты, не посадил его на Брянский стол.
В Брянске, откуда, кстати, Ростиславичи вытеснили черниговскую ветвь внуков Романа Михайловича Черниговского на второстепенный Оссовецкий удел, князь Святослав схлестнулся с родным племянником, Василием Александровичем. Василий съездил в Орду и привел на дядю татарское войско. Святослав, изведавший и потерю удела, и горечь плена, уперся. Заговорила древняя кровь. Вышел с ратью из города в поле и вступил в бой. А "был он крепок телом и мужественен", — сообщает летопись. Но брянцы выдали своего князя, побежали, и, доблестно сражаясь один со своею дружиной, Святослав пал в бою. Событие это, случившееся в лето 1309/1310-е, по сравнительной мелкости своей не попало бы и в летопись, кабы не случилось в это время быть в Брянске митрополиту Петру, которого "Бог спас": затворившийся в церкви глава Русской церкви избег плена и смерти.
У погибшего князя Святослава осталось, однако, трое сыновей: Глеб, Федор и Юрий.
Есть все основания считать Глеба Святославича, убитого брянскими вечниками в 1340/1341 году, сыном Святослава Глебовича, погибшего в 1309/1310 году, и двоюродным братом князя Ивана Александровича Смоленского, умершего в 1359 году. Но двоюродными братьями смоленского князя Ивана Александровича были и Федор Святославович Дорогобужский, тесть Симеона Гордого по его второму, неудачному, браку с Евпраксией, и его брат Юрий, женатый на княжне ярославской, внучке Ивана Калиты. Далее здесь потянется род белозерских вотчинников Монастыревых.
Нетрудно увидеть, что положение всех названных князей было и сложным, и двойственным, и в чем-то иногда унизительным. Не хватало средств, волостей, а следовательно, нечем было кормить ратников, и надобно было идти кому-то служить, где-то добывать "кормы", дабы не опуститься совсем и не изнищать до потери прадедней памяти.
Сын Глеба, убитого брянцами, Александр Всеволож в год убийства отца сидел на княжении во Пскове, был там служилым, приглашенным князем-воеводою. В очередной замятие с немецким Орденом он начал военные действия, но, бросив их на полдороге, ушел из Пскова. "Сей князь Александр Всеволодович, учинив разратие и поиде прочь", — укоризненно сообщает псковский летописец.
Уход князя имел, однако, свои причины. То ли он надеялся (и спешил!) вновь сесть на Брянский стол, то ли при поддержке Москвы получить какой-то удел на Смоленщине. Но поход москвичей под Смоленск закончился безрезультатно, а вскоре умерли Калита, потом Узбек, и Александр Всеволож Глебович оказался не у дел.
Куда мог деться князь-изгой, лишенный могущественной поддержки? Выход был один — выпрашивать выгодное наместничество в кормление у великого князя Московского, тем более что Симеон в 1344/1345 году женился на его двоюродной сестре, Евпраксии Федоровне Дорогобужской, и передал ее отцу Волок Дамский в кормление.