Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
На улице холод и солнце. Яркое горячее весеннее солнце, а земля в снегу, и Москва-река еще скована льдом. Холодный северный ветер не дает пройти ледоходу. Василий входит разгоревшийся с холода, глазенки блестят. Сын, сын! Того ли я хотел для тебя? Мыслил ли отсылать старшего сына ханским заложником, как в прежние, недобрые времена?
— Слушай бояр! — наставляет отец. — Перед ханом не заносись, а и себя не низь излиха. Москву сожгли, язык не порушили! Дядя твой, Владимир Андреич, вишь, разбил тогды татар, дак живо ушли прочь. После битвы на Дону не токмо мы, а и они нас страшат! Так что… — И не знает более, что сказать.
— Батя, а ты великий воин? —
— Я в твои годы, — говорит, — ратью уже руководил. Великое княжение Владимирское добывали!
— У суздальских князей? — уточняет отрок.
— У них. И женился потом на матери твоей. И вот — ты! А в Орду ездил еще поранее того! С батькой Олексеем! — И замолкает Дмитрий. Не ведает, что прибавить. Батьку Олексея в ту пору держали в затворе, в Киеве, чуть что и не уморили той поры! А ведь и с владыкой Олексеем ездили в Орду. Было! — Не робей тамо! — повторяет. — В седле татарском сидишь, откидывайся назад, так легше. На охоту там будешь ездить с ханом, да и самому… Нет, сын, я не великий воин. Воин — Боброк! Да и он ныне плох, бают, болесть у ево долгая…
— Не то бы он и хана Тохтамыша разбил? — прошает Василий.
— Нет, — усмехаясь горько, говорит Дмитрий, — нет! И ему не разбить! Силы там — что черна ворона! Пото и едешь в Орду. Великое княжение нам ся терять не след!
— Ты ведь рубился на Дону! — упрямо, с ревнивым упреком повторяет сын. Похвала его невольно приятна Дмитрию.
— Не я один, — отвечает.
— Все одно! — супится Василий. Ему надобно, чтобы его отец был героем и воином.
И, неволею подчиняясь сыну, Дмитрий досказывает:
— Будет срок, разобьем с тобою и этого хана!
— И даней не будем давать?
— И даней не будем давать! — эхом отвечает отец и сам думает: сумеешь ли ты, Василий, принять сей груз на свои плеча? Не уронишь ли?
В этот час, краткий час прозрения, понимает Дмитрий, что власть — прежде всего долг и великая мера ответственности перед всею землей и перед всем языком русским Смутно чует, что и он далеко не всегда был на должной сану своему высоте, и в делах, и в думе, и в распоряде княжеском. Как-то ты, сын, будешь править без такого наставника, коим был покойный владыко Олексей!
Он, вопрошая, взглядывает в лицо Василию, и тот понимающе кивает головой:
— Игумен Сергий будет сей час! Он уже выходил из монастыря, а от коня отрекся.
— Пеш ходит! — кивает головою отец. И уже не думает, слушает. Кажется, эта суетня, какая-то новая, внизу, на сенях, означает приход преподобного.
Василий вприпрыжку убегает встречать Маковецкого игумена, а Дмитрий медленно осеняет себя крестным знамением, заранее каясь в проявленной слабости и мрачных мыслях нынешних, ибо уныние, та-кожде как и гордыня, грех, непристойный христианину.
— Отче! — просит он пустоту, глядя на икону в мерцающем жемчужном окладе. — Отче! Прости и укрепи! Что бы я делал и без тебя тоже, святой муж, среди соблазнов и страстей света сего? Без тебя с Федором? — поправляет себя князь, еще раз с горем понимая, что прощенный и приближенный им Пимен никак не может заменить Алексия на престоле духовного владыки Руси.
Сейчас, в присутствии игумена Сергия, Федора Симоновского, Аввакума, Ивана Петровского, Спасского архимандрита и иных, бояр и духовных, будет прочтена прежняя грамота, по которой Василию оставляется, на старейший путь, само великое княжение, град Коломенский, села, угодья, коневые стада, борти и ловища,
Благословить Василия. И — скорее в путь! Тверской князь Михаил с сыном Александром уже давно устремили в Орду. В Орде нынче ярославские, ростовские и суздальские князья, и не устроили бы вновь какой пакости Семен с Василием Кирдяпой!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В доме Федоровых суета. В числе свиты с княжичем Василием — бояр, кметей, холопов и слуг, толмачей, слухачей, поваренных мужиков, конюхов, гребцов, много различной обслуги, духовных лиц и гостей торговых — в Орду отправляется и сын покойного Никиты, Иван.
Наталья Никитичная у кого только не побывала, устраивая сына в княжую службу. При нынешней бестолочи в делах митрополичьих, при том, как к новому владыке, Пимену, относился весь московский посад да и большая часть духовных (скаредность и лихие поборы нового владыки не радовали никого), оставлять сына под началом митрополичьей дворни ей не хотелось никак. Но и служба, которую вымолила, выпросила, почитай, вдова Никиты, не была премного почетней, не обещала долгих спокойных лет, да и легка не была. Требовалось сопровождать в Орду, к новому хану, княжого отрока, а там, по возвращении… Да и что там теперича, в Орде? И захватить, и в рабство продать могут! А ежели беда какая с княжичем Василием? И князь не простит! И себе не прощу тогда, что отослала сына в Орду! И даже такое подходило — пасть в ноги сыну теперь: "Все брось, мол, оставайся дома!" Но уже и чуяла, и понимала — поздно. Такого ей и сын не простит.
На расставаньи уже, среди всегдашней бестолочи сборов, зазвала Ивана в горницу. Стыдно баять было, но и не сказать — нельзя:
— Попробуй, сын, подружись с княжичем Васильем! Ему престол надлежит. Не кори меня, старую, а наш, михалкинский род (уже себя не отделяла от мужевых предков) силен был службою князьям московским. Федор Михалкич грамоту на Переяславль князю Даниле добыл, дак вот, с того! И другом был князю с отроческих, никак, летов. А и Мишук, дедушко, а и батя твой, Никита! И еще сильны были мы, Федоровы, щедротами Вельяминовых. Помнишь, маленького водила к Василь Василичу? А тысяцкое ушло, и ихней заступы уже, почитай, не стало. Сам понимай! И терем тот продан, в ком я останавливала, бывало, на Москве… И еще держались волею покойного владыки Алексия! Мне он подарил ладу моего, тебе — жизнь. Казнили бы в те поры Никиту, и ты не был бы никогда нарожден на свет. Дак вот, ото всех тех оборон что осталось ныне? Матерь твоя довольно навалялась в ногах у сильных людей, и…
— Понимаю, мамо! — перебил Иван, глядя сумрачно вбок, не в силах был зреть материн обрезанный, беззащитный взор.
— И не кори!
— И не корю, мамо. Прости и ты меня! По младости чего и не понимал допрежь. Тебе-то и за даныцика владычного, и у себя, в Островом, сработать ле?
Бледно усмехнула:
— Маша поможет. Неуж мы, две бабы, за одного мужика не потянем? Да и тесть Офанасов обещал помочь, ежели какая нужа придет! Езжай, не сумуй и помни материн завет!
…Потом были суматошные прощания, суматошные сборы. Машины рыдания у него на плече, ничего не понимающий, но доверчиво-беззащитно — сердце сжалось от того сладкою болью — прильнувший к нему, с рук на руки переданный сын, Ванюшка, Ванята, Иван Иваныч! Когда-то, подумалось, и увижу тебя теперь!