Дмитрий Донской

Бородин Сергей Петрович

– Ну Ольга и поучили, как из Рязани шугнули.

– Ой, про то забудь. Голову снимет.

– Ладно. Бог те на помощь!

– Спасибо на добром слове.

Кирилл смотрел рязанские сукна. Не хуже цареградских. Потемней, пестрины в них нет, а работа тонкая.

Видел на торгу многие ремесла – бочаров, утварщиков, медников, овчинников. Их изделия прельщали Кирилла добротной, чистой выделкой.

Скромны, не пестрят, радуют не блеском, а нутром.

Кирилл почувствовал себя среди ремесленников как дома. Хорошие ребята.

Не похожи на греков – те сделают на полушку, а нашумят на рубль.

Эти на рубль сделают, а что сделают, суди сам; не похваляются.

– Люб ты мне, город Рязань!

Он шел с торгу вдоль Лыбеди; за Скоморощенской горой садилось солнце.

Длинный седой старик окликнул его:

– Эй, сыне, не коня ли покупаешь?

– Не! – усмехнулся Кирилл. – Своего продаю.

– А чего просишь? – привязался старик.

– А ты моего коня видал ли?

– Я, сыне, стар, знаю: у такого доброго молодца и конь добр.

– По чем судишь?

– Добрый молодец – добрый воин. А в бою много коней ждут всадника. На хлябивой кляче ты нешь поскачешь?

"Ну, а что мне? – подумал Кирилл. – Продам! Рязань, теперь вот она".

Он повел за собой старика и, только положив в пояс деньги, удивился:

"А я ведь и впрямь коня-то продал! Выходит, приехал домой!"

Еще день не погас, а уж Кирилл ходил, расспрашивал:

– Гдей-то тут в Затынной слободе огородники?

Ему показали дорогу.

– А не слыхали, есть там Горденя?

– Это – у которого белая капуста?

– Он самый.

– Есть там такой. С того краю второй дом будет.

– Ладно!

На другой день Кирилл собрался к Гордене. Он сунул в суму коломенскую сулею, намазал салом сапоги и, удивляясь своей робости, пошел к огородам.

Тут было хорошо. Низко, близко к реке. Лыбедь текла, поросшая широкими листьями кувшинок. Воздух был свежий, пахло землей и ботвою. За тынами тянулись гряды. Пушистыми зелеными хлопьями сугробилась над грядами ботва моркови. Пунцовыми жилами на плотных и скользких листьях темнела свекла. Кирилл подивился было пустым грядам, но там спел лук, золотясь бронзовой чешуей, и серебряный чеснок. Подале лежало поле, там вразвалку росли огромные голубые кочаны капусты.

Между гряд стояли обширные кади с водой.

Кирилл вошел в огород. Навстречу ему двинулся смуглый черноглазый человек, и в его бровях, или в переносице, или в ушах было какое-то переползающее, как тень, сходство с Анютой.

– Тебя Горденей зовут?

– По капусту, что ль? Обождать бы надо с недельку.

– Капуста капустой. А мне Анюту повидать надо. Сказывали, она тут, у тебя.

– У меня.

– Как бы ее кликнуть?

– А зачем?

– Из Коломны я. Наказывали об доме сказать.

– Мне скажи. Она мне сестра.

– Самой надо.

– Самой нет.

– Где ж она?

– К вечеру будет.

– Ну, я зайду.

– А ты скажи, я ей передам.

– Сам

скажу.

– Беда, что ль, какая?

– Нет, беды нету. А наказывали ее спросить. Там баба одна.

– Постоялка, что ль?

– Не, соседка. Там об ней у соседки справлялись. Ну, дело бабье, наказала: скажи, мол, ей, скажи самолично.

– Это уж не анафем ли ее пришел?

– Может, и он, не знаю.

– А чего ему надо? Ведь монах!

– Он теперь расстрига. Своим трудом жить удумал.

– Значит, он и приходил?

– Не знаю.

– Ты ж сказал: расстрига.

– Это так. А он ли приходил, не ведаю.

– Пришел ей сказать, а что сказать – не знаешь? Что-то я не пойму.

Кирилл подумал, что запутался. А Горденя, помолчав, решил:

– Ты лучше не приходи. Не сбивай бабу. Сколько годов томилась, стала затихать, а ты опять разбередишь. Не ходи лучше. Скажешь в Коломне: не нашел, мол, нету. Идем, капусту посмотришь.

– А она не придет?

– Нонче, может, и совсем не придет. У ей в городе кума заболела, позвала по дому доглядеть. Может, задержится. Вот, глянь сюда: хороша?

Белые кочаны лежали, словно витые серебряные чаши, в синеватых листьях. Желтоватые шары, гладкие, будто смазанные маслом, поблескивали на осеннем солнце, крепкие, как костяные.

– Чем это ты их так выходил?

– А! Сам дошел. Она тепло любит, а пьет, как лошадь. Только пои. Так я ей теплое даю питье, не из реки, а из кадей. Вода за день согреется, вечером – пей. Вот она у меня и такая. У меня тут многие перенять норовят, да никак не домекнут, как это я водой ее ращу, не верят: тут, мол, какое-то другое дело. И ничего у них не выходит. Надо любить дело, тогда его и поймешь. А поди морковь у меня глянь. Видал такую?

Кириллу хорошо было ходить по этой земле, где еще утром ступала Анюта, где на влажной земле не ее ли виден узкий след.

– Много у тебя народу пособляет?

– А где его брать, народ? Нешь это Москва! Мы в походы не ходим, пленных не имаем. Отколь нам руки брать? А были б руки! У нас пару коней дешевле купить, чем одного полоняника.

– Да Рязань ведь воевала.

– А ты слыхал, чтоб мы пленных брали? То сами в полон идем, то полон на свой размен спущаем. Мы, брате, не Москва. Наш Ольг голову высоко несет, а дело стоит.

– Место у вас такое. Промеж Москвы и Орды.

– Да уж либо к одним, либо к другим бы прислонялся.

– А ежли б он к татарам прислонился?

– Ну, я б в Коломну пошел.

– Весь народ в Коломне не уместится.

– Я про весь народ не скажу. Он сам о себе знать должен.

– А народ – это нешь не ты?

– Ты что-то тут плетешь! Это на сытый живот с тобой говорить надо. А я еще не ужинал.

Кириллу показалось, что Горденя обиделся. И решил уйти.

– Ты все ж Анюте скажи: приходил, мол, человек из Коломны. Желал ее видеть. Пускай завтра подождет.