Дмитрий Донской
Шрифт:
Только тогда, стуча зубами от жажды, Мамай приник к широкой чаше с белым осенним кумысом.
Глава 25
РЯЗАНЬ
Кирилл поднялся в город. У ворот остановился и поглядел назад. Туманы застлали нижнюю слободу. Там тоскливо завыла собака. Может, чуяла близкий восход луны.
У Пронских ворот собиралась стража, и, затеплив светильник, воины разговаривали, обратясь лицом к свету.
Город уже затихал. Только у кузнеца еще шла работа. На пороге сидели и стояли
Оружейник приметил Кирилла.
– Присядь. Расскажи.
– Об чем?
– Откуда пришел, про то и сказывай.
И люди притихли, оглядывая Кирилла.
– Долго говорить. Меня и на постой не пустят.
– А где стал-то?
– У Герасима. На взвозе.
– Куды ж туда в таку темень идтить?
– Дойду.
– Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем.
Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей пригрел.
– Ин ладно, – сказал Кирилл.
– Он человек хороший. Ты не бойсь, – сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой.
– Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся.
– Какая ж у меня мощь? – засмеялся Кирилл.
– Днем видали, как воз выволок. Да и так видать – плечи под епанчу не спрячешь.
Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о Нем. Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.
Рязане пошли к своим дворам.
Кирилл ушел к оружейнику.
Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.
Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.
Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край – водоросли, Босфор.
Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.
Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.
Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.
– Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, – сказал хозяин.
– Сверчок донимает, – сказала хозяйка.
А сестра хозяйки объяснила хозяину:
– Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили – нету.
– А пущай. Со сверчком в дому теплее.
Хозяйка ответила:
– Пущай.
Так наступила ночь.
Издалека, может быть от городских
Олег проснулся затемно. Не спалось – думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям.
Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.
– Палец сломаешь! – сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его:
– Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.
Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья.
Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.
– Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.
– Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?
– Ступай к Марьяму, вели меду принесть.
Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:
– Об дяде не слыхал, не вернулся?
– Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.
– Ну, беги.
Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.
В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся.
Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.
– Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.
И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.
Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.
Крепко запахло сладкой смолой можжевели.
Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:
– Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.
– Ногу потише! – поморщился Олег. – Вестимо, осударь. Берегу.
– А ведь заживает.
– Видно, будто синевы помене стало.
Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.