Дмитрий Донской
Шрифт:
— Никто не сказывал, просто я переходом шла и услышала разговор…
— Нечего глупости слушать!
И вдруг Дмитрий перевернулся и прижался лицом к ее немалому животу. Рука жены поневоле легла на его волосы:
— Успокойся, донюшка… успокойся. Утром подумаешь, что не так…
Дождавшись, пока чуть затихнет муж, спрятавший лицо теперь в ее волосах, она еще раз повторила:
— Утро вечера мудренее…
А в ответ вдруг услышала злое, горькое:
— Как же я его иногда ненавижу!..
И без слов поняла, о ком муж, но все же спросила и обомлела от ответа.
— Митрополита!
— Кого?! Он же тебе заместо отца. Душу в тебя вкладывает!
— Душу, говоришь? Столько лет по его подсказке живу, слова своего не имею! А ныне как мальчишку в дураках оставил!
Потрясенная Евдокия молчала, она всегда считала, что Митя почитает Алексия, как отца родного, во всем его слушается с восторгом, а выходит…
Князь продолжал, и столько горечи было в его голосе, что не поверить нельзя.
— К чему и звать-то Михаила Александровича было? Велика важность — с племянником свара! Все вокруг меж собой ссорятся, никого под замок не сажают. Знал ведь, понимал, что я не выдержу княжьей заносчивости! От своего и моего имени обещанье дал, что не тронут тут тверского князя. А сам что? С утра подговаривал под стражу посадить. А потом вопросами вынудили Михаила Александровича мне резкие слова сказать, я и вспылил. Крикнул, что посидит под замком!
— Ну и ладно, освободишь завтра…
— Я-то крикнул, а митрополичьи люди все сразу сделали. Получается, я его посадил?! — Кажется, Дмитрий даже не расслышал жениных слов. Потом, правда, сообразил, невесело усмехнулся: — Я у него прощенья просить не стану. Иначе он всем расскажет, каков московский князь!
— А что делать станешь? Не держать же его под замком вечно.
Князь тяжело вздохнул:
— Не знаю…
Он уже высказал самое наболевшее, стало легче, накатила страшная усталость, сразу захотелось обо всем забыть и провалиться в глубокий сон. А назавтра, проснувшись, обнаружить, что все как-то само собой разрешилось. Женина рука стала привычно гладить курчавые черные волосы, успокаивая и умиротворяя. Умела Евдокия угомонить горячий необузданный нрав своего мужа.
Он снова положил руку на ее большой круглый живот и вдруг почувствовал, как дите толкнулось, потом еще.
— Дуня, оно толкается!
— Ага, и сильно! Знать, мальчик будет.
— Сын… — счастливо протянул молодой князь, засыпая. А Евдокия долго лежала, размышляя.
Она старалась не вмешиваться в дела мужа, редко что спрашивала, но он, видно, чтобы найти утешение и успокоение от дневных забот, часто сам рассказывал обо всем важном. Особенно когда жаркие объятья стали невозможны. Мамка Ильинишна ворчала, что и вовсе князю бы в горницу к жене нельзя, но Дмитрий только приходил поговорить и поспать, никогда не вредил плоду. Он уже настолько привык проверять на жене задумки, свои мысли, что не представлял, как можно заснуть, не пересказав Дуне свои печали и заботы.
Князь заснул, а княгиня до третьих петухов думала, что теперь будет. Дмитрий поступил неразумно, слов нет. И звать-то тверского князя в Москву
Одна такая подмога дорого обошлась Москве, по сей день на посаде много где горелые бревна вместо домов. А что теперь будет? Неужто и правда митрополит виноват? Он Митей руководит, это все знают. Небось сказал Михаил Александрович про это что обидное, Дмитрий и вспылил, крикнул про замок и стражу, а вышел вон какой конфуз!
Да конфуз ли? Скорее беда. Получается, что Алексий позволил княжьей ярости показаться, вроде не он, а Митя виноват. Виноват, конечно, спору нет, мог бы и подумать, прежде чем грозить. В несдержанности всегда корила, только он все понимает, а все рано горячится. Нрав таков, не переделать.
Но сделанного не вернуть. Жаль, не спросила, где сидит-то опальный князь, хоть не в холодную отправили? Конечно, на Руси и не такое бывало, резали и травили друг дружку и более близкие родственники. Но это их грех, а сейчас приходилось думать о собственном. Евдокия уже не разделяла себя и мужа, его беду считала своей, его грех своим грехом.
А еще княгиня думала о митрополите. Она, как и все вокруг, хорошо видела, что митрополит радеет не обо всей Руси, а прежде всего о Москве. Для самой Москвы это хорошо, а для других? Обвиняя тверского епископа Федора в попустительстве более сильному князю, Алексий делал то же, но еще заметней! Хорошо ли это для Дмитрия? Найдутся те, кто скажет, что князь потому и силен, что сидит за митрополичьей спиной. Хотя, что найдутся, уже говорят! Но за митрополитом московское боярство, а они сила… И Алексию даже дядя Василь Васильич Вельяминов, московский тысяцкий, супротив слова не скажет.
К утру она была полна решимости помочь мужу во что бы то ни стало. Сама пойдет к митрополиту, уговорит выпустить тверского князя.
Но помочь сразу не удалось, митрополит куда-то уехал, словно боялся чьего-то гнева. Шли день за днем, тверичи сидели под замками в разных местах, а Дмитрий не мог придумать, как быть. Евдокия уже предложила самой сходить к Михаилу Александровичу и просить прощенья. Князь фыркнул, точно рассерженный кот:
— Станешь еще ты за меня расхлебывать!
— Стану! — заверила жена, но сделать это ей не позволили.
И вдруг в какой-то день к ней бочком подошел дьяк Паньша, зашептал, точно по секрету:
— На Москве трое ордынцев знатных объявились. Коли про князя Михаила Лександрыча прознают, осерчать могут!
Знал кому говорить, Дмитрий от митрополита подальше держится, точно чувствует, что тот втянул его во что-то нехорошее. Кому, как не жене, сказать? Ночная кукушка дневную всегда перекукует, а всем известно, что молодой князь к своей княгине прислушивается.
Вечером Евдокия действительно попыталась передать новость мужу. Дмитрий кивнул: