Дмитрий Русский
Шрифт:
Зарком всё так же сидел, разглядывая что-то на другом берегу. И лопотали трясогузки, подёргивая маятничками хвостов. Солнце стояло в зените, песок стал горячим. Митяй разделся и пошёл к реке. Он плыл, и слёзы смешивались с водой.
Вышел, отряхнулся, мотая головой. Подсел к Заркому.
— Да, я всё видел. Знаешь, о чём раньше думал? Что должен защитить мать там, в прошлом. И хотел сделать главное — поменять судьбу, дать ей нормального сына.
— Но она бросила бы и его. Не в роддоме, а в жизни. Понимаешь меня?
—
— Идти дальше. Ты смог создать Оберег. Сам. Теперь его сила будет работать на тебя. Такой закон. И это — правильно.
— Почему в жизни, Зарком, редко бывает — правильно?
— Это кажется. На самом деле реальность создаёшь именно ты. Когда выбираешь ты, а не тебя. Поймёшь это, и всё встанет на свои места.
— Спасибо тебе, Зарком.
Теперь предстояла встреча с Тимуром. И что он скажет ему? Впервые Митяй понял бессилие слов.
Он ждал Тимура. Вышел, прислонился к стене в коридоре и не стал включать свет. Просто оставил открытой дверь в свою комнату, и освещенный квадрат на паркете казался окном. Тимур пересёк его, спрыгнул с велосипеда и встал рядом.
— Здравствуй, Тимур. Объяснять долго, и боюсь, у меня не получится. Я покажу.
Митяй взял его за руку и держал крепко, пока тот не просмотрел до конца эпизод, который начался грозой, а закончился шумом падающей сосны и коротким вскриком мальчика.
— Я умер?
— Да, Тимур.
— А та женщина…Она говорила правду?
— Это моя мать. И она сказала правду.
— Значит… это ты — мой брат?
— Получается, да. Я этого тоже не знал.
Он положил руку на худенькое плечо Тимура. Потом притянул к себе, и тот уткнулся лицом в грудь. Тимур поднял голову:
— Митяй, но они ведь не знают о тебе. И остались совсем одни. Ты не представляешь, какой хороший у нас отец… И мама… Наверное, плачет целыми днями. Она говорила «сыночка мой». И ещё — «больше жизни люблю тебя». А я думал, разве так можно — больше жизни? Ты пойдёшь к ним? Скажешь?
— Не знаю, Тимур. Честно, не знаю.
— Я прошу тебя…
Они увидели, как медленно начала открываться одна из дверей. И осталась распахнутой. Тимур сел на велосипед, потом снял звонок, закрепленный на руле, передал его Митяю. Тот покрутил его, хотел положить в нагрудный карман, но звонок скользнул из руки, и, став кусочком мозаики, занял своё место в Обереге.
А Тимур уже почти скрылся за дверью, но обернулся и махнул ему рукой.
До нового года оставалось три дня. Сегодня вечером прилетит Иван, и можно будет поговорить, рассказав всё по порядку. А Ваня станет изредка задавать вопросы — прямо в точку, как будто цеплять еле заметную нить, за которую потянешь, и размотаешь весь клубок.
Всё можно изменить: обстоятельства, место и даже — время. Кроме человека. Только он сам, только сам. И в этом не поможет даже Оберег.
Митяй задумчиво крутил его в руках, останавливаясь на каждом пазле: Маша, Борис, Иван, Лина, близнецы и Тимур. И только в центре Оберега — пустое место. Так и должно быть, или…это
Обещал Тимуру принять решение. Какое право он имеет входить в чужую жизнь? Ему уже четырнадцать, и он — на пороге жизни собственной. Ведь могут подумать, что ему что-то от них надо. А это вовсе ни к чему. Это раньше ему хотелось — больно и сильно — и дом, и семью, и родителей…
Он вспомнил, как сидел однажды со сторожем Васильичем на завалинке. Снег только начал таять, над трубами теплотрасс уже шли тёмные дорожки, и зелёные иголочки пробивались сквозь плотный слой прошлогодней травы, умершей, но готовой питать новые — немощные и пока слабые ростки.
Васильич разговаривал, будто сам с собой:
— Был я пацанёнком хилым, золотушным. Это когда с голодухи весь коростами покрываешься, и зудят они, собаки, прям остановиться не можешь.
Еле до весны доживали. А потом благодать… Сначала — черемша, за ней — дикий лук. Корни рогоза грызли, «калачики» жевали, заячью капусту. Главное — грибов и ягод дождаться. За день так натрескаешься, аж пузо распирает. А есть всё равно хочется. Горбушку бы… И была у меня мечта: ножик я хотел перочинный. Однажды приехал к нам из райцентра агроном, меня послали в поле его отвести, показать, где наши работали. Шли мы, а жара, жаворонки поют…
Агроном всё останавливался, пшеницу щупал. Сорвёт колосок, на ладони его раскатает, иногда на зуб попробует. И пишет что-то в маленькой книжице. Я таких и не видел никогда: настоящая маленькая книжка, в кожаном переплете. Карандаш у него сломался. Присели мы на обочине, он из кармана ножичек достаёт. Маленький, гладенький такой. Я вначале и не понял, что это ножик. Когда он ногтем лезвие зацепил, стал карандаш чинить, тогда только догадался. А он видно увидал, как я смотрю, и дал мне ножичек подержать. Сам назад откинулся, в пшенице лежит, глаза закрыл.
Веришь-нет, у меня руки трясутся, не могу штуковины эти даже вытащить. А потом ничо. Все порассмотрел, потрогал. Вот тогда я и размечтался. Всё этот ножичек перед глазами стоял.
Много потом чего в жизни было…Трактористом робил, в Морфлот ушёл, после в город подался, на завод. И ведь бывало, денег — куры не клюют. А ножичек так и не купил…
Почему сейчас разговор этот Митяю вспомнился? Где-то он прочитал, что есть возраст тела, а есть возраст души. Никогда он не чувствовал себя ровесником тех, с кем шёл вровень по годам. Он отстаивал своё право быть первым, потому что видел во многих глазах: он — последний.
Внешность — это оболочка или упаковка души. Просто фантик. Почему он имеет такое значение? И ещё сверлило: а если бы он был — как все, без этой метины, проклятой печати на лице, пошёл бы он к отцу?
Однажды видел в старом пруду «конский волос». Тонкий как нить, пружинистый, длинный, сразу ни за что в воде не разглядишь. Все боялись его, говорили, что влезет хоть куда, и будет жить в тебе. Так и страх. Думал, что уже растоптал его. А он всё равно находит лазейку…
Зарком сказал: «У тебя есть сила». Где она сейчас?