Днем с огнем
Шрифт:
Или как придавленную мышь из пасти кота-добытчика.
— Ты — мой, — встав, выпрямившись во весь рост, раздельно произнес я, ощущая себя — бушующим пламенем.
Язычки стрельнули искрами, лизнули мои пальцы. Отступили, затихли.
— Не могу ответить взаимностью, — переступив через то темное, я поискал в себе муки совести. Не нашел. — Мне не жаль.
— Праскуня
Успела, выходит, удрать до пекла и жара, и сидела теперь, дрыгая ножками в белых гольфиках с синими полосами, на крыше автомобиля. Того, на котором мы с говорливым курякой ехали с набережной реки Мойки. Я обошел транспортное средство, чтобы проверить, жив ли пересаженный на соседнее с водительским сиденье сам водитель. Живой он был. А мне не пришлось гадать, как куряка допер от перекрестка до гаража мое немало весящее туловище.
— Вонючка, — вздернула носик малявка, проорала, перекрикивая дождь и гром. — Не смей помирать! Ты мой, понял? Раз мне за тобой уходить, не смей дохнуть! Ты мой, камнем под воду, кровью к омуту, только я тебя отправлю. Мой-мой-мой!
Она спрыгнула с крыши и забавно затопала ножками по луже на асфальте. Взбивая навстречу к падающим с неба каплям — капли из-под ножек.
Гроза сместилась. Сверкало и бухало теперь издали, нам остался лишь ливень.
Я всплеснул руками в умилении.
— Батюшка осведомлен, где и чем вы занимаетесь, милейшая собственница?
— Батюшке по плавнику, где я, — поморщилась девонька. — Он к лебедям примеряется. Какие лебедушки заживут в его прудочке? Чешуя в заклад: поплывут по пруду лебеди, поплывут по кладбищенскому. Слуг сухопутных принудит, смотрины лебединые с боями петушиными ему устроят. Спит и видит батюшка Карасич, чтобы повод к тому появился. Ты про то на ус намотай себе, вонючка.
— Учту, — ровно откликнулся я. — Ты бы шла… Мне надо вызвать законников. Ни к чему им тебя здесь видеть.
Праскуня округлила и без того немалые
— И ты им не сдашь, что я сухопутного запела, залила неугодицей?
— А зачем? — пожал плечами. — Наши дела — только наши. Мотивы у тебя своеобразные, но мне ты малость подсобила. Кто знает, вдруг бы он смог из огня вырваться без твоей водицы?
Сверкнуло ярким изломом темное небо.
— Подрос ты, вонючка, — шаркнула ножкой дочка водяника. — Не водят за ручку больше, а? Не нуждаешься. Бывай. И не мри!
И растеклась пенной водичкой, заструилась в сторону прудов вместе с дождевыми ручейками.
А я сел в такси. Благо, двери остались незаблокированными. Набрал Крылова. Побеседовал, если наш обмен эмоциональными мнениями можно назвать беседой.
После толкнул дверцу, вдохнул терпкого воздуха, какой бывает только в грозу.
— Чеслав, согласие мое тебе, — выговорил в ливень, захлопнул дверь и принялся ждать служак.
В асфальт передо мной ударила ветвистая слепящая молния.
— Услышано, — ответил гром.
— Польстила тебе малая в тот день, — это Кошар, поднаторевший в язвительности. — Усластила да умаслила.
— Цыц, шерстистый, — я только поставил точку на том отрезке своей истории, не исправлять же сразу на запятую?
Нет, запятая там сама просится. Но потерпит: кроме записей о прошедшем, есть и дела насущные. Скажем, те, что днями робко улыбались мне с порога.
Тот "я" подождет. В сухости и тепле, в островке безопасности посреди непогоды. Обмозгует случившееся. Снова поищет в себе угрызений совести, поскребет ногтями по взбаламученной душе.
Не отыщет. Ему так и не станет жаль. Станет противно, что замарался.
"Я" нынешний мог бы сказать, станет ли первая сожранная моим пламенем фигура — последней. Но смолчу. До той поры, пока точка не станет запятой.
Это случится.
Конец первой книги.