Дневник (1887-1910)

Ренар Жюль

22 октября. "Моя душа". Э, нет, нет! Я не люблю жену, не люблю детей. Люблю лишь самого себя. Иногда я задаю себе вопрос: "А что я почувствую, если они умрут?" И я не чувствую ничего, по крайней мере заранее, - ничего, ровно ничего.

28 октября. "Моя душа". Чувствую, что становлюсь все более и более художником и все менее и менее умным. Некоторые вещи, которые я раньше понимал, я теперь совсем не понимаю, и на каждом шагу меня волнуют вещи, для меня новые.

1 ноября. "Моя душа". Меня объявили наблюдателем. А ничто мне так не докучает, как наблюдать. Я стесняюсь

смотреть. Каждое новое знакомство меня страшит. Если бы мне сказали: "Идите направо и вы встретите там великолепный человеческий тип", - я в жизни не свернул бы со своего пути. Я переживаю уже виденное, но не ищу его.

3 ноября. Стихи, стихи, и хоть бы строчка поэзии!

7 ноября. Почитатели. Случается, что вас открывает какой-нибудь критик из провинции и вдруг приходит в восхищение. Он пишет о вас первую статью в местной газете. Вы шлете ему благодарственное письмо по всей форме: "Ах, если бы в Париже было побольше таких критиков, как вы, не приходилось бы ждать славы годами и т. д. и т. п.". Он тут же решает вас прославить, искупить людскую несправедливость. Он просит у вас: 1) вашу фотографию, 2) вашу биографию, 3) полное собрание ваших сочинений, 4) что-нибудь еще не опубликованное. Все это появится в одном крупном международном журнале, с которым он связан.

И он очень удивляется, не получая от вас ответа.

9 ноября. Заметки, которые я делаю ежедневно, - это как бы выкидыши, счастливо избавляющие меня от того скверного, что я мог бы написать.

* Если бы все мои почитатели покупали мои книги, у меня было бы меньше почитателей.

12 ноября. В театре "Эвр" Пер-Гюнт. Но в отчаянии - собирается кончать самоубийством. Только не здесь, ради бога! Подождите, пока я уйду. Плох ли он или хорош, наш французский дух, но он все-таки существует. Кто из нас имел бы мужество, - если бы, конечно, мог, - писать такие пьесы, как Ибсен?

Музыка: когда начинают играть очень громко или очень тихо, публика аплодирует. Сколько же еще дураков в музыке!

Какой-то господин в ярости от этих рукоплесканий: "Нет уж, хватит, нет! Чему вы аплодируете?"

Нам ведь тоже иной раз приходит мысль написать нашего "Фауста", но мы удерживаемся. Северяне не удерживаются и превращают дюжинного буржуа в пленника, опьяненного свободой.

Эрнст Лаженес сидит выпрямившись, чтобы заставить всех глядеть на него. Он чувствует, что кто-то из заднего ряда рисует его, и старается не шевелиться: старается повыигрышнее повернуться в профиль.

И я тоже думаю, что на меня глядят. И любовницы наших великих критиков, и все женщины в ложах считают, что на них глядят. Бедняжки! Если бы слава стала всеобщей и столь же разлитой, как воздух, ее все равно не хватило бы на нас всех.

Французский дух любит великое, но он хочет ясно видеть, к чему клонят. Он доделывает шедевры.

* О, пусть гений даст мне толчок, даже рискуя разбить мне голову.

* Именно ценою своих страхов я произвожу на людей впечатление полнейшего благополучия.

16 ноября. Верлен. Прочел его письма, опубликованные в "Ревю Бланш" в № 83. Его стиль: распад, осыпь листьев

с гниющего дерева.

* Ученый - это человек, который в чем-то почти уверен.

17 ноября. Веселый автор. Я хорошо потрудился, и я доволен своей работой. Кладу перо, потому что уже темнеет.

Мечты в сумерках. Моя жена и дети сидят в соседней комнате, жизнерадостные, веселые. Я здоров, у меня есть успех, денег не слишком много, но достаточно.

Боже, до чего же я все-таки несчастлив.

20 ноября. Мне, мне менять что-либо в стиле Лафонтена, Лабрюйера, Мольера! Дураков нет!

* Мейер: У меня болит колено. Капюс: Должно быть, мигрень.

28 ноября. Встретив сумасшедшего, который думает одинаково со мной, я говорю близким:

– Вот видите! Значит, я не сумасшедший.

1 декабря. Я в отчаянии: я не могу больше плохо писать.

* Дело не в том, чтобы писать по-новому. Дело в том, чтобы написать маленькую брошюрку в пять-шесть страниц и возвестить с криком и руганью, что отныне пишешь по-новому.

* Не желаю писать критических статей. На каждом шагу я рискую задеть авторов, которые восхищаются мною, хотя я об этом не знаю.

8 декабря. Хмурая, дождливая погода, когда хорошо сидеть только на кухне. Поленья, которые занялись лишь посередке, а по краям у них выступают пузырьки пены. Шероховатые балки, угол двери обгрызен мышами. Котел висит, как остановившийся маятник, тряпки грязные, но не сухие, у чугунного котелка одна лишняя ручка, будильник стучит, как задыхающееся сердце, разливательная ложка блестит, как митра епископа. Гвозди, с умом вбитые в стену, стол на некрашеных ногах. Щипцы - одни сплошные ножки, лопата, которой приходится жить вниз головой. Корзинка, раздувшаяся на манер кринолина, метелка, похожая на подрумяненную бороду рыжего человека. Глиняная миска, розовая, как мордочка теленка. Мыло как кирпич.

10 декабря. ...Да, да, покончим с этим: Сара - это гений.

Она распрямляет меня, как молния.

Представьте себе тупейшего из людей. У него нет таланта. Он это знает и покорился, но иногда подымает голос и говорит с блеском в глазах: "О, если бы Сара пожелала прочитать хоть строчку моих стихов! Завтра я стал бы знаменит. Сара - это гений".

Представьте себе уродливейшего из людей. Ни одна женщина его не полюбит. Он это знает и покорился, но иногда мечтает: "О, если бы я мог жить возле Сары, где-нибудь в уголке. Я бы считал себя самым любимым. Я бы ничего не просил у других женщин. Другие - это очень мило, очень хорошо, но Сара это гений".

В толпе, ожидающей вас у выхода из театра, есть богачи, которые ценны только тем, что восхищаются вами, и есть несчастные, которые равны великим мира сего, потому что они видят, как проходит Сара. И есть, быть может, преступник, человек, от которого отступились все, который, быть может, и сам от себя отступился и которого арестуют, как только вы, Сара, пройдете. Но он говорит себе: "Теперь мне безразлична смерть. Перед тем как умереть, я видел Сару. О, Сара - вы гений..." И каждый вечер есть счастливец, который видит Сару в первый раз.