Дневник (1887-1910)
Шрифт:
Но зачем я хожу в общество?
Если для того, чтобы развлекаться, - странное это развлечение! Если для того, чтобы записывать, то записывать здесь нечего! Эти люди опустошены до дна, одни - делами, другие - писанием, третьи - своим искусством. Они бывают в свете, чтобы провести время до того часа, когда можно будет лечь спать. Ни одного забавного слова. Они оставляют свои страсти, свой ум за дверьми. Малейший намек на проявление индивидуальности убил бы на месте этого кандидата в академики или в кавалеры Почетного легиона. Они это знают и стушевываются.
Чувствую себя скверно. Должно быть, у меня лицо зеленоватого оттенка. Охотнее всего я бы выругался. Надавал бы пощечин всем, не исключая самого себя.
17 апреля. Сегодня утром получил письмо от матери, она пишет, что у отца был приступ удушья, что он сам попросил позвать врача и что у него обнаружено воспаление легких в тяжелой форме.
Я прожил тридцать три года, и впервые мне предстоит вблизи увидеть смерть дорогого мне человека. Сначала это до меня не доходит. Я даже пытаюсь улыбнуться. Воспаление легких - это же пустяк.
Я не думаю об отце. Думаю о различных мелочах, связанных со смертью, и так как я предвижу, что буду вести себя глупо, говорю Маринетте:
– Хоть ты не теряй головы!
Себе я уже даю это право.
Она говорит, что мне понадобятся перчатки, черные пуговицы и креп на шляпу. Слабо сопротивляюсь этим требованиям траура, которые казались мне нелепыми, когда речь шла о других. Отец, с которым видишься редко, о котором редко думаешь, это некто, находящийся над тобой; и сладко чувствовать, что есть кто-то выше тебя, кто может стать в случае надобности твоим покровителем, кто-то превосходящий тебя возрастом, разумом, ответственностью.
Со смертью отца волей-неволей я становлюсь главою: я смогу делать, что захочу.
Уже никто не будет иметь права сурово меня судить. Даже малый ребенок пригорюнился бы, узнав, что больше никто его не будет ругать.
Я только-только начинал его любить. Как-то утром я говорил о нем Жюлю Леметру с преступной литераторской легкостью. Как я буду вспоминать о нем!
Легкие и частые позывы к плачу. В таких случаях плачут потому, что память хранит слезы, которыми смерть заливает весь мир.
14 мая. Я не испытываю больше от писания никакой радости. Я выработал себе слишком трудный стиль.
28 мая. Деревенские девочки, увидев нас издали, отворачиваются, чтобы скрыть улыбку.
9 июня. Они хотят, чтобы все всегда кончалось благополучно. Они бы Жанну д'Арк обвенчали с Карлом VII.
Жанна д'Арк. Самые прекрасные ее слова: "Я никогда никого не убивала".
* Вовсе не потому птички садятся на розовый куст, что на нем расцвела роза, а потому, что там много тли.
12 июня. Грустный вид заброшенной мельницы! С дороги видно объявление о ее продаже, сначала его еще пытаются прочесть, потом никто не читает! Двери на запоре, двор зарос травой, голуби не садятся на крышу. Но ночью река шумит: это при свете луны мельничное колесо начинает вращаться само.
* Папа и банки. Шесть стаканчиков для вина
Папа поворачивается на правый бок. Доктор от свечи зажигает бумажку, сует ее в банку и приставляет банку к папиной спине. И сразу кожа вздувается совсем так же, как на лбу вздувается желвак на месте ушиба. Шесть маленьких одинаковых баночек, и папа лежит с ними четверть часа...
Отец похож сейчас на продавца кокосовых орехов.
Возможно, вам это не так уж интересно, но ведь это спина моего отца.
Врачи произносят какие-то специальные термины и, сами удивившись им, надолго замолкают.
Спина вся в рыжих кругах, похожая из-за этих темных припухлостей на вымощенную булыжником мостовую, и с лиловыми лунами - следами банок; ниже, у поясницы, огромная родинка, а еще ниже - длинная редкая шерсть.
Дряблые ягодицы все в складках, похожих на складки пустого мешка.
Когда он спит, кончик его носа, скулы и ногти лиловеют. Туда не проникает кровь.
Он всегда лил себе на голову воду из стакана, а потом мыл ладонью лицо.
Он всегда как-то лихорадочно приглаживал щеткой волосы.
Он никогда не носил ни подтяжек, ни перстня.
Никогда не надевал ночной рубашки, а ложился в той, в какой ходил днем.
Он всегда подрезал ногти перочинным ножиком.
Никогда не засыпал, не почитав на ночь газеты и не задув свечу.
Надевал всегда кальсоны и брюки не порознь, а сразу.
13 июня. Я реалист, которому мешает реальность.
* Лунный свет. Эта луна - для больных, теплая и нежная. Цветок, обманутый ее сиянием, раскрывает венчик.
* Записывай, записывай, и побольше! Будет жвачка на зиму.
* На небе маленькое облачко, похожее на заблудившегося гуся.
* Звезды точно маленькие глазки, не привыкшие к темноте.
* Все мои дни заполнены до отказа, а душа всегда пуста.
* Да, да, славная женщина, которая будет пасти коров и читать при этом "Ревю Бланш".
* О драматурге, у которого не видны пружины, говорят: "Он не знает театра"; о том, который знает театр: "О, у него видны пружины".
15 июня. У меня болят мысли. У меня больные мысли, и я не стыжусь этой тайной болезни. У меня больше нет вкуса не только к работе, но и к лени. Совсем не мучит совесть, что ничего не делаешь. Я устал, словно обошел планеты. Мне кажется, что я исчерпал себя до конца.
После "Радости разрыва" я решил - надо делать что-нибудь крупное. Бросил свои маленькие "Буколики". Хочу написать три, четыре акта. Но на каком материале? Игра пяти, шести выдуманных мною персонажей кажется мне глупой, мелкой. Без сомнения, я могу работать только "на самом себе". Но где взять в самом себе материала на три акта? Ах, приключения, приключения, где вы? И этот дневник, который меня развлекает, веселит и выхолащивает. Я работаю час, и тут же наступает депрессия; и даже писать то, что я пишу, мне противно.