Дневник – большое подспорье…

Чуковская Лидия Корнеевна

6/V. К 5 ч. поехала к Ираклию [79] в госпиталь.

В палате их двое – он и контуженный, который всё время спит. Больничная тишина, продезинфицированная грязь, вежливое равнодушие персонала, больничное время – всё знакомое – мне показалось, что я не час, а месяц уже тут.

Чудо: у Ираклия, потолстевшего и постаревшего, по-прежнему веселые глаза. Я таких ни у кого давно не видала. Лесть его и приятна мне (см. Басни Крылова), и раздражает. О Лермонтове поговорили всласть [80] . Я рада: все письма, статьи, на которые он ссылался, мне известны. Мы понимали друг друга будто оба – старые лермонтоведы. Хочу, чтоб он прочел сценарий – а тот лежит у Ромма [81] . Интересные вещи рассказал

мне Ираклий о Лафатере [82] : Лермонтов им очень был увлечен и внешность Печорина сделал по Лафатеру. Я спросила о последней дуэли: правительственное ли это убийство или нет? – Да, – сказал он, – но не из-за революционных стихов, а из-за Марии Николаевны [83] – и посоветовал перечесть одну строфу в «Сашке»… Сказал он еще, что Пушкин и Толстой всегда будут истинно любимы, потому что у них есть положительные герои, а Лермонтов и Гоголь – только признаваемы, потому что у них сплошное отрицание… Отговаривал вводить с Вернером декабристскую струю; без нее прозвучит сильнее. Самое хорошее было то, что о каком бы абзаце «Героя» мы не заговорили, он свободно знал его наизусть – я люблю, когда знают самый текст, а не домыслы; значит, любит. Он говорил, что биографию Пушкина сразу начали изучать умные и образованные люди – Анненков, Бартенев – а Лермонтову не повезло, его изучали сплошь дураки и пошляки. Таинственна роль в дуэли Столыпина. Мартынов был орудием Васильчикова и других. Он был сильно раздражен тем, что в Мери узнавали его сестру… «Единственную любовь» (к Лопухиной) Лермонтову приписали люди следующего поколения – потому что у Герцена, Чернышевского уже была в жизни единственная любовь. И на этот манер старались построить и биографию Лермонтова.

79

Ираклий Луарсабович Андроников (1908–1990), историк литературы, мастер художественного рассказа, специалист по творчеству М. Ю. Лермонтова.

80

Л. К. в это время работала над сценарием по «Герою нашего времени». Сценарий поставлен не был.

81

Ромм Михаил Ильич (1901–1971), советский кинорежиссёр, сценарист, педагог, театральный режиссёр. Лауреат пяти Сталинских премий.

82

Иоганн Каспер Лафатер (1741–1801), швейцарский писатель. В 1841 г. вышло новое издание его книги «Искусство познавать людей по чертам лица».

83

из-за Марии Николаевны – старшая дочь Николая I недоброжелательно относилась к М. Лермонтову.

Нельзя понять, как этот развратный юнец мог написать «Я матерь Божия» – стихи, в которых он молится о возлюбленной, как мать о ребенке.

7/V. …утром прочла отчет об Освенциме и отравилась на весь день – нет, на жизнь.

Сколько сожженных Люшиных улыбок. Ямочек. Доброты.

И доброта может гореть, как полено.

Что делать с этими людьми? Убить? Пытать? Сжечь?

Но для этого надо построить новый Освенцим и создать палачей из ни в чем не повинных людей.

[Нижняя половина страницы оторвана. – Е. Ч.]…неповинные руки – никто. Без никто – кто не справился бы.

Но что сделать с кто?

И зачем нам жить и как нам жить.

«Ковать сердца поэзией» – да мало ли было поэзии.

12/V. До начала заседания Ромм рассказывал, что Райзман [84] рассказывает о Берлине. (Меня не позвал послушать! А мне так хотелось).

84

Райзман Юлий Яковлевич (1903–1994), советский кинорежиссер, сценарист, педагог. Народный артист СССР (1964), лауреат шести Сталинских премий.

Он видел во дворе трупы детей и жены Геббельса. Тут же и сам Геббельс, но дети и жена опознаны поваром и камеристкой и многими другими, а Геббельс – не всеми. Они отравлены цианистым калием. Может ли быть, что Геббельс отравил детей и жену, чтобы убедить мир в своей смерти, а сам бежал? Вряд ли… Он видел труп Гитлера, который считают подложным. Очень похож и многие утверждают, что это он и есть, а другие говорят, что Гитлер перед взятием

Берлина поседел, а этот черен. Кроме того, у этого синяк на носу и на лбу – не потому ли, что он не хотел отравляться, когда его принуждали?.. Райзман был при подписании капитуляции у Жукова. Жуков на этой церемонии заботился более всего о том, чтобы операторы успели всё снять. Для этого он делал большие паузы и продержал немца стоя минут пять, пока его не сняли; потом: «садитесь». Операторы били друг друга – Рима Кармен бил англичан и американцев штативом по голове – лягали генералов, заслоняющих свет, пересаживали подписывающих, как удобнее снимать.

18/V. С утра позвонила Райзману – и он проcил меня явиться через час.

Сух, точен, отчетлив, пружинист – как прежде – с той дозой сердечности, какая обязательна в общении с человеком, приходящим по делу – но не более.

Минут 10 рассказывал о своей поездке.

«Берлин – Вы видели Брюллова “Последний день Помпеи”? Вот он таков.

22 тысячи орудий совершали артиллерийскую подготовку. Этого нельзя себе вообразить.

Немцы вымотаны, измучены, голодны. Они не глядят на своих, на чужих – они, выйдя из подвалов, жадно глотают воздух.

В городе множество детей.

Город меняется день ото дня. Население кочует. Толпы людей, с детскими колясочками, заваленными скарбом, перебираются из одного подвала в другой. Нельзя понять, куда они едут. Но едут всё время.

С нами немцы учтивы до приторности. Если, проезжая, спросишь кого-нибудь одного, как проехать – целая толпа кидается объяснять.

Но и наглеют быстро. Мы занимали одну квартиру в особняке, а в соседнем жили хозяева. Убедившись, что мы ничего не станем грабить и портить, что мы подаем им руки, стучимся, прежде, чем войти и пр. – хозяйка стала врываться к нам каждую минуту, предупреждать, что это надо ставить туда, а то – сюда и требовать пищи.

Нет, симпатичных немцев я не видел. Может быть потому, что они еще слишком заморены.

Там было тепло. И как я удивлялся, когда видел, что из-под развалин уже тянутся к солнцу стебли и листики, и цветы».

1/VI. С утра я пошла в милицию – поставить штампы на вызов Марии Львовны [85] .

С Фуркасовского эти вопросы переведены на Якиманку.

Жара; сотни людей толпятся в комнате, пытаясь проникнуть за таинственную дверь.

85

Л. К. помогала отправить из Москвы в Ленинград мать своей ленинградской приятельницы Р. А. Брауде.

Никакого порядка. Инвалиды идут без очереди. Толпа женщин стоит на месте без движения – с 11 до 2.

Я все вглядываюсь в эти лица, вслушиваюсь в разговоры. Сердечный, смышленый, с юмором, хороший народ. Говорят они прелестно, умно, метко.

«На всякий чин – один сукин сын».

Суждения их о войне, о немцах, о больных мужьях – очень тонки, очень умны и благородны.

Но почему они не кричат, не воют, не бьют стекол, почему они покорно стоят дни – этого я понять не могу.

Они возмущаются тем, что им отказывают в их законных просьбах – но не тем, что нужно стоять – среди дня – в жаре и грязи. Если поговорить с ними, выяснится, что они, как девки в окошках, тоже убеждены, что без этого нельзя.

Я стояла с 11 до 4. У меня был с собой Чехов, но от злобы я читать не могла.

Наконец, девка-милиционер впустила меня и старушку.

Старушка плакала и рассказывала, что двух сыновей убили, и она просит разрешения ехать к дочери.

«Чин», не слушая, писал.

У старухи дрожали руки – и я заметила, что у меня тоже дрожат – хотя мое дело ведь беспроигрышное.

Ан нет! Чин написал: выдать пропуск, но пропуск выдадут после представления справки о том, что сданы карточки.

Порядок издевательств нигде не вывешен, так что этого предугадать было нельзя.

Завтра опять туда же!

1/VIII 45. …стук – вошел полковник Димус [86] .

Он сел на диван и проговорил 4 часа. Он приехал утром, возбужден, у него еще мозговарение не сделалось, и пена бежит без удержу через край. Он начал повесть о вещичках, но это мне скучно, я его переключила.

Мины в Кенигсберге. Множество их – и самые разные. Инструменты чувствуют присутствие железа. Но есть деревянные. Собаки чуют тол. Но есть и со сбитым запахом. Видел маленькие красные игрушки – мины, очень изящные.

86

Димус – Дмитрий Дмитриевич Иваненко (1904–1994), физик-теоретик, знакомый мужа Л. К. – М. П. Бронштейна.