Дневник – большое подспорье…

Чуковская Лидия Корнеевна

– Очень полная дама, в стиле Екатерины II. Страшная кокетка, безудержная. Любит, видимо, лесть. От меня требовала, чтобы я сказал, что она ангел – в шутку, конечно, но очень настойчиво. – Нет, А. А., вы не ангел. – Кто вам сказал? – Это явствует из ваших стихов.

Не упускает случая, чтобы подкупить. Но стихи читала великие. У балетных девочек они записаны, они за ней ходят хвостом. Эстонское правительство прислало ей подарки: туфли, чулки. Много острит. Когда говорили о браке, она сказала:

– Устарелая форма… Я много раз была замужем, и дело всегда кончалось тем, что муж говорил мне: не трогай, пожалуйста, бумаги у меня на письменном столе…

В этом

портрете я узнаю А. А., выпившую – и потому болтливую.

– Очень странное двойное чувство – говорит Леля – видишь перед собой будто памятник – и в то же время это живой человек, наш современник.

Затем Леля прочел мне, не знаю откуда взятые, два или три стихотворения Цветаевой – «Попытка ревности» и о родине. О, как это настойчиво и сильно – особенно второе. Стихи поражающие – я таких других у нее не знаю.

25/III. Потом к Любовь Эммануиловне [96] , где меня ждали пироги, водка. Милый этот дом, мне все в нем мило – и стол, и полы, и стены столовой, и люди… К приехавшему Иосифу Эммануиловичу пришла навестить его гостья: М. К. Куприна [97] . Я когда-то в детстве много о ней слышала. Теперь это старуха с низким голосом и злым языком, властная и умная. Говорила о похоронах Демьяна Бедного:

96

Л. Э. Любарская, сестра отца А. И. Любарской.

97

Мария Карловна Куприна (1881–1960), вдова писателя А. И. Куприна.

– Братья писатели сменяются у гроба в почетном карауле. Стоит – одну ногу согнул, плечо повисло – ну как лошадь у забора – и смотрит по сторонам: видят ли его?.. И вдруг приходит генерал на смену. Выправка, плечи – загляденье! Стал ровно, каблук к каблуку – и стоит не шевелясь. Я не выдержала, спрашиваю: кто? – Игнатьев [98] . – Ну, молодец! Он наверное у гроба Александра III пажом стоял, ему в лоб смотрел – так теперь умеет и у Демьяна постоять…

98

Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1953), советский военный деятель, дипломат, писатель.

14/IV. Т. Г.: «Я говорила с С. Я. о Вас, о стихах Ваших. Мне хочется понять – чего не хватает в них, чтобы выразить Вас вполне, чтобы они стали вполне вашими? С. Я. сказал так: в этих стихах два элемента основные хороши –

музыкальность

психология – т. е. ум и чувство, но нету третьего элемента:

умения перевоплощаться, т. е. актерского начала, необходимого в искусстве.

24/V 46. Читаю его [Герцена] опять и опять – и его отношения с Огаревой, с детьми, так волнуют меня, как свои – и я наново переживаю в слезах болезнь Таты, западность Саши, отторгнутость Ольги. «Все участвовали в экзекуции». Какой любящий, какой исстрадавшийся человек, какой близкий.

29/VI 46.

Читаю Гольденвейзера о Толстом [99] . Ненависть моя к Софье Андреевне, к ее насилью, свежеет и крепнет. Все кругом пишут о ней не только с порицанием, но и с жалостью; Горький даже заступался; а я ее не жалею. Она страдала несравненно меньше, чем Толстой, чем Александра Львовна – даже меньше, чем милый «посторонний» Гольденвейзер. В каждом слове видна барыня, крепостница, хозяйка и самка – и, как венец всего, тюремщица. Все кругом (кроме балбесов сыновей) были тоньше и благороднее ее – и потому были заключенными, порабощенными. Что уж ее жалеть, отравительницу, гонительницу гения.

99

Александр Гольденвейзер. Вблизи Толстого (1922).

23/VII 46. Я же, под дождем, отправилась к С. Я., который (вероятно, под влиянием Тусиных похвал мне и моим работам) вдруг изъявил желание меня видеть.

И я была рада съездить «в сторону юности», посидеть в кресле, где когда-то сидел Митя.

Сначала – очень противные, грубые крики на Розалию Ивановну по поводу каких-то экземпляров.

У него – Валя [Берестов]. С. Я хочет, чтоб он ушел:

«Так вы непременно зайдите ко мне до отъезда». Валя, волей-неволей, вытуряется.

Толстый живот, спускающиеся штаны. Разговор по телефону скороговоркой: «Так позвоните утром. Пораньше. Рано позвоните», – и бряк трубку, чтоб скорей.

Рассказ о «Бибигоне» – спокойный, о Фраермане, о Паустовском, о болоте вокруг.

Он хочет критики беспощадной, беспристрастной – не понимая, что она немыслима, ибо слишком связана с «открепили-прикрепили».

«Я всегда играю на повышение, а не на понижение».

«К. И. сам не понимает своей истинной величины, не верит ей».

Рассказал, как усердно ссорили его с Житковым, с Лебедевым.

Потом стал читать из книжки свои лирические стихи.

Два истинно-прекрасные: о непрочтенном значении и однокрылой сосне [100] .

С какой нежностью я смотрела на его седину, которую впервые увидела так резко и ясно.

Читала ему свое.

Хвалил. А между тем, ведь я не изменилась. А сколько лет он меня бранил – за всё, кроме редакторской работы… Но теперь я дожила до похвалы.

100

Вероятно, имеются в виду стихи С. Маршака: «Когда, изведав трудности ученья…» и «Вот однокрылая сосна…»

Я сказала ему о своих сомнениях.

Он уже был добр, устал, расплавлен и склонен утешать.

«Видите ли – это ведь все вагоны, вагоны – и вдруг появляется паровоз, который везет всё. Неизвестно, когда это случается с поэтом…» Я поверил во всего Пастернака только после 905 года. Какое у него чувство истории – каждого десятилетия».

Заговорил о Чехове, очень восторженно. «Растет на наших глазах, увеличивается. Уже не сравнишь с Мопассаном» (Я это знала с 11 лет). Я ему напомнила, что он когда-то бранил Чехова и сердился на меня, когда я ставила его превыше Гоголя и Толстого.