Дневник черной смерти
Шрифт:
– Каким образом?
– В нашей деревне на пути в Лангедок остановился один итальянский дворянин. Путешественники часто проезжали мимо, но редко задерживались, потому что у нас нет ни таверны, ни аббатства. Жена этого человека была беременна, примерно на шестом месяце. Внезапно у нее начались родовые схватки, возникло кровотечение. Кто-то из деревенских женщин рассказал им обо мне, и эту дворянку привезли ко мне домой. Я понимала, что она вот-вот родит, хотя ребенок еще не полностью сформировался. Я объяснила это мужу и добавила, что младенец, скорее всего, не выживет.
– Правильно, – отозвался Алехандро. – Шесть месяцев –
– А вот он счел иначе. И стал умолять меня достать ребенка из ее утробы. Он был гораздо старше жены и не имел сыновей. Я сказала, что я не хирург и не могу браться за такое. Но он не принимал моих объяснений.
– Не понимаю. Это всегда было правом лекаря – отказаться от лечения.
– Когда они так неожиданно приехали, со мной была молодая девушка, которую я учила собирать травы. Мужчина схватил ее, приставил нож к горлу и сказал, что, если я не взрежу его жене живот, он убьет девушку.
– Зверь, – пробормотал Алехандро.
– Вы даже не представляете, что я готова была с ним сделать! Как бы то ни было, я дала женщине столько опия, сколько она могла вынести, и вскрыла ей живот. У меня просто не осталось выбора. Однако, не имея опыта в таких делах, я сделала слишком глубокий разрез, и женщина умерла. В жизни не видела столько крови. Ребенок оказался мальчиком и даже задышал, хотя был ужасно маленький. Дворянина, казалось, не волновала судьба его бедной жены, но, увидев сына, он пришел в исступление. Потом младенец начал задыхаться, кожа у него стала голубовато-белой; он так жалобно плакал, что у меня разрывалось сердце, но я ничего не могла поделать. Прожив не больше часа, он умер. Все это было ужасно само по себе, а тут еще дворянин взял и бросил его тельце на пол. Не заботясь о душе собственного сына, он даже не окрестил его. Тогда это сделала я, в надежде, что его душу возьмет к себе Бог. Потом мужчины, сопровождавшие дворянина в этом путешествии, забрали тела. На следующий день приехали другие и отвезли меня в Авиньон, где мне собирались предъявить обвинение в том, что я, женщина, практикую медицину. Конечно, де Шальяк узнал об этом знаменательном событии и пришел поглядеть на преступницу; позже он говорил, что сделал это как из любопытства, так и из чувства долга, поскольку считает такой запрет устаревшим. Увидев, что это я, он сразу же забрал меня к себе, «для допроса», как он всем объяснял. Кардиналы были против, но он заверил их, что никуда я не денусь, а сам прятал меня среди монахинь, пока не пришло время уезжать.
Филомена замолчала; казалось, перед ее внутренним взором снова разворачиваются все тягостные события.
– Теперь снова вы рассказывайте, – в конце концов попросила она.
– Во всех своих путешествиях я вел дневник, по крайней мере, до того, как покинул Англию. – Алехандро так разволновался, что даже рад был сменить тему. – Тетрадь подарил мне отец, в знак примирения по вопросу о Монпелье. Мне ведь тоже пришлось столкнуться с сопротивлением, когда я принял решение учиться. «Лекарь! – вскричал он, когда я сообщил эту новость ему. – А как же наше дело? Кто продолжит его после меня?» В конце, правда, это уже не имело значения – когда его дело рухнуло и он отправился в изгнание. Я вел этот дневник на протяжении долгих лет.
– И что с ним стало?
– Я оставил его в Англии. Мы покидали ее с большой поспешностью, я был еще слаб после чумы…
– Жаль, – сказала Филомена. – Что вы туда записывали?
– Свои
– Ваша любовь?
– И это тоже.
У Алехандро едва не вырвалось, что он отчаялся снова найти такую любовь, но внезапно его осенило, что, возможно, теперь это не совсем так.
Спустя три дня утомительного пути под дождем и ветром отряд де Шальяка ближе к вечеру достиг Парижа. Пока они скакали вдоль Сены, Гильом таращил глаза на чудеса прекрасного города. На реке было полно судов и барж; мальчик не мог оторвать от них взгляд.
Оказавшись рядом с кафедральным собором, Алехандро остановил коня, отстав от остальных.
– Дедушка, мы потеряемся…
– Я знаю дорогу отсюда. Мне хочется, чтобы ты посмотрел и послушал.
Держась в тени собора Нотр-Дам, они слушали музыку вечерни – те же пленительные песнопения, которые звучали в голове Алехандро с тех пор, как впервые коснулись его ушей. Капли дождя стекали со шляпы лекаря и кончика носа Гильома, однако мальчик не замечал этого, он замер, потрясенный открывшимся ему зрелищем. Спустя какое-то время Алехандро снова сжал пятами бока коня и развернул его в нужном направлении, ощущая озноб благоговения и зная, что мальчик испытывает то же самое.
Они догнали остальных, когда те сворачивали на улицу, где находился особняк де Шальяка, выглядевший точно так же, как запомнилось Алехандро, – прочное кирпичное здание с замысловатой остроконечной крышей и крепкой стеной, окружающей внутренний двор. Они скакали по булыжной мостовой, и Алехандро охватило странное, отнюдь не неприятное чувство возвращения домой. Он хорошо знал особняк, изучил его секреты и мог без труда найти те места, где можно говорить шепотом, не боясь быть услышанным. Он отыскал взглядом слуховое окно своей прежней комнаты, все особенности которой прекрасно сохранились в памяти, несмотря на прошедшие восемь лет.
В фойе навстречу путникам бросились слуги, помогая им с поклажей и освобождая от промокших плащей. Среди них Алехандро был знаком лишь один – пожилой человек, восемь лет назад стороживший его; при виде своего бывшего пленника он слегка вздрогнул.
Когда этот человек провожал их вверх по узкой лестнице, Алехандро сказал:
– Рад узнать, что вы живы и здоровы.
Старик улыбнулся.
– Я ждал вашего возвращения. И тщательно следовал всем вашим советам. Потому и жив до сих пор.
Алехандро остановился на верхней площадке лестницы и сделал жест в сторону мальчика.
– Позвольте представить вам моего внука, Гильома.
Старик церемонно поклонился мальчику.
– Приветствую тебя, юный сэр, в особняке де Шальяка.
Гильом, казалось, растерялся, а потом тоже поклонился, стараясь в точности повторить движение старика. Тот рассмеялся:
– Думаю, мы с тобой поладим. А теперь располагайтесь.
Он распахнул дверь той самой маленькой комнаты, которую восемь лет назад в течение месяца занимал Алехандро. Постель стояла там же, сбоку от окна, однако умывальник и кресло передвинули, освободив место для хорошо набитого, мягкого тюфяка на полу.