Дневник дерзаний и тревог

Киле Пётр

Мы подолгу по сугробам уже при звездах бродили, и Роза снова, как на Амуре, говорила, что любит меня, радуясь этому чувству, как откровению. Сегодня такая история едва ли возможна. Во всяком случае, закончилась бы непременно трагически.

И год жизни на Дальнем Востоке, и поездка в Подмосковье, не говоря о моей жизни в Ленинграде, - все это было, как с миром Пушкина, соприкосновение с жизнью русского народа, глубинное, исполненное задушевной новизны и поэзии. Так ширилась моя связь с Россией, и все мои ошибки, скитания именно в этом отношении оказались в высшей степени плодотворны и для развития личности, и в особенности поэта, о чем я еще не подозревал.

Сегодня 125 лет со дня рождения Александра Блока. Обыкновенно я не обращаю

внимания на памятные даты, может быть, потому что у меня были памятные дни и годы, которые прошли под знаком увлечения и всеобъемлющего изучения поэзии Гомера или Данте, Пушкина или Блока, с неоднократными возвращениями к ним, а к Пушкину или к Блоку еще и в пору работы над трагедией "Мусагет" или комедией "Соловьиный сад".

В чем суть поэзии и личности Блока? Несмотря на самодовлеющую любовную тематику, что в духе серебряного века воспринимали скорее извращенно, по-взрослому, лирика Блока - скорее юношеская лирика, как у Лермонтова, и определяющая черта ее, как и характера поэта, - детскость; это нечто первозданное, изначальное, как любовь Данте к Беатриче, Петрарки к Лауре, то есть предренессансное и ренессансное, из утра дней.

Теперь я понимаю, почему целый период жизни я прожил с томиком стихотворений Блока, при этом ни в смысле содержания, ни формы я ничего не мог у него взять, - и эпоха иная, и я другой. Это романтическая поэзия, достаточно бесформенная, одна музыка озарений и грез. По поэтическому, нравственному и философскому содержанию это был мой мир, но не по форме, ибо по форме, может быть, из-за близости к мифу я классик и мог состояться именно как классик, воплощающий сугубо романтическое содержание души и эпох в классической форме драмы.

На рубеже XIX-XX веков в России такое свойство личности, как детсткость, проступает впервые отчетливо почти во всех высших представителях эпохи, в которой, как дуновения весны, ощущались веяния и порывы Новой Жизни; взрослые, такие крупномасштабные личности, как Чехов, Станиславский, многие из актрис и мирискусников, сохраняли в себе идеальные свойства детства, вольно или невольно противопоставляя их пошлости, или буржуазности, как понимали взросление, что сродни хаосу и смерти. Противостоять распаду Блок как поэт не мог, здесь романтик беспомощен, но противостоял как личность, высокая, трагическая, сохраняющая детскую чистоту и веру в Россию. Именно в этом смысле верно ахматовское "трагический тенор эпохи".

Тончайший лирик принял Революцию и воспел ее в поэме "Двенадцать". Это было естественно для Блока, как и для ее матери. И для громадного большинства не только народа, но и интеллигенции, и офицерства. Ныне, выдвигая на передний план лишь тех, кто покинул Россию, забывают об этом. Поговаривают в том смысле, что будто Блок винился за поэму "Двенадцать", а об его предсмертных страданиях, - никто без мук не покидал сей мир, - рассказывают, как о казни, постигшей Николая Гумилева. Говорят, что он якобы сошел с ума, как Врубель с его Демоном "в предчувствии Гражданской войны".

По внешности Александр Блок был идеальным воплощением поэта, любимец женщин, между тем отнюдь не Дон-Жуан, с характером, внешне абсолютно спокойным, но взрывоопасным по импульсам мысли или эмоций, что он снимал неудержимыми ребяческими выходками, когда его можно было со стороны принять за сумашедшего, только веселого, с шаловливой детскостью; таким его знали лишь самые близкие. Предсмертных мук такая душа, баловень судьбы, могла не вынести.

Мне кажется, уместно будет здесь привести портрет поэта, составленный из его мыслей и озарений, почти буквально из его слов, из Пролога "Соловьиного сада".

Лесистая возвышенность с бескрайними далями. Слышен топот копыт. Блок , высокий, стройный, в белом кителе, соскочив с лошади, взбирается наверх и оглядывается.

Б л о к В лесу все те же папоротники, Ажурные,

в росе и пятнах света, Реликты первых весен на земле, Пугающие таинством цветенья, Как и стоячие недвижно воды, Сияющие блеском глаз, но чьих? А там луга зеленые цветут, Как место, выбранное для веселья, С тропинками неведомо куда. И тут же дали без конца и края, Шоссейная дорога и река, И те ж несбыточные повороты, В которых я бывал всегда один, Боясь неведомого в детстве страшно, Но в юности с отвагой несся вскачь, В союз вступая с тем, чье имя вряд ли Кто ведал, я ж - Великое - прозвал. Единое, быть может? Всеединство? Мне нет нужды до терминов. Но тайна Неведомой осталась бы в душе, Внушая страх, как вечность в искрах звездных, Когда бы не явилась Ты, как в яви, И в яви, и во сне моих стремлений К Великому. И Ты причастна к тайне, Хотя и спишь. Проснись, веди меня К блаженству и страданиям навстречу!

Нечто розовое, как одеяние, мелькает среди деревьев, и возникает розовая девушка с книжкой и вербиной в руках. Перед нею бескрайние дали. Слышен топот копыт.

Молодые годы, любовь и невзгоды

5 декабря 2005 года.

С первых дней я облюбовал себе место на самом верху огромной аудитории амфитеатром, вмещающей больше трехсот студентов, - меня радовала перспектива, склон холма, только весь не из деревьев и кустов, а из голов и головок юношей и девушек, множество плеч, рук, лиц сбоку, и все это пестрит всеми цветами весеннего луга, и все это старательно записывает, втихомолку переговаривается, обмен взглядами, полными новизны и тайны, потому что все между собою еще едва знакомы...

Аудитория со стеклянной крышей в вышине напоминала мне бассейн, и тишина во всем здании факультета, пока идут занятия, производила впечатление глухой глубины моря, когда окунаешься в него все глубже и глубже, как искатель жемчуга.

Но вот зазвенел звонок, и все разом задвигались, заулыбались, заговорили, - стихия перемены захватывала и захлестывала коридоры и лестницы... Тут и там возникали кучки беседующих, и у всех такой вид, как будто только сейчас начинается самое интересное. Я же именно на переменах несколько терялся, смущаясь своего внимания к своим новым товарищам и их мимолетного интереса ко мне.

На лекциях я томился неутоленной жаждой любви и счастья, а от прежней жизни в Ленинграде осталось то совершенно особое восприятие города, точно я родился и рос здесь. Вокруг светилась и звучала красота архитектуры. В одеждах и манерах ленинградцев была простота, простота интеллигентности, тишина и затаенный, словно слегка приглушенный блеск вековечной культуры, которую накладывает сам город на своих обитателей. Я застал еще то старое доброе время, когда все ленинградское имело свой неповторимый отпечаток - отблеск прекрасной старины и новой культуры, нечто романтическое и классическое одновременно.