Дневник Габриеля

Фрост Скотт

Я решила давить до последнего.

— Если ты не отпустишь Лэйси, то все, что ты уже проделал, превратится в пыль. В ничто.

За моей спиной заскрипели половицы под тяжестью его веса.

— Как будто тебя никогда и не было. И всем будет плевать. Ты станешь просто очередным убийцей, пустым местом, которого один раз упомянут в новостях, а на следующий день забудут.

Он два раза прерывисто вдохнул, как животное, и снова стало тихо. Казалось, его тень мелькнула рядом, и от этого у меня волоски на

шее встали дыбом.

— Значит, по рукам.

Габриель приставил нож к моему горлу. Сталь была теплой, словно лезвие было продолжением его руки. Я почувствовала острую боль, как бывает, когда порежешься о бумагу, и закрыла глаза.

— Я люблю тебя, Лэйси, — беззвучно прошептала я.

Лезвие давило на кожу все сильнее. Я открыла глаза и уставилась на крошечные пятнышки света, проникавшие через повязку, словно это было единственное, что осталось от мира.

Габриель надавил на нож и заставил меня поднять подбородок. Я закрыла глаза и увидела Лэйси среди гигантских секвой. Свободную. Совершенную.

Я почувствовала, как лезвие легонько затрепетало, когда у Габриеля задрожала рука, а потом он молча убрал нож.

— Ты пойдешь по бульвару Колорадо, — сказал Габриель, задыхаясь, как после долгой пробежки. — И растворишься во вспышке взрыва.

24

У рассвета был свой звук. В темном плену повязки я слышала, как он сползает по склонам гор, спускаясь на равнину. Утро нарушило тишину цокотом сверчков, криками пересмешников и пением петухов, звуками газет, шлепающихся на тротуар, далеким гулом машин. Сначала звуки были единичными, но постепенно заполняли пространство, как набегающая волна.

— Он скоро придет, — прошептал Трэйвер мне на ухо.

Я потянулась к Дэйву, как будто он и впрямь был в комнате.

— Расскажи мне, где ты.

Эту технику я использовала в работе с Дэйвом, когда он только-только пришел в убойный, чтобы отработать умение замечать на месте преступления детали. Иногда вы даже не осознаете, что их видите.

Я попробовала воссоздать картинку по звукам.

— Комната три на три с половиной, окна выходят на юг, там автострада, собаки нет, это не жилой район, а скорее торговый, довольно дешевый…

— А запахи?

Я втянула носом воздух через повязку. В воздухе витал какой-то еле различимый запах. Нет, это не цветы. Его сладость была едкой, как когда вы впервые вдыхаете воздух в помещении, где целые сутки пролежал труп.

— Я не знаю.

— Знаешь. Постарайся.

Я снова сделала вдох, пытаясь мысленно представить себе этот запах так, словно у него был цвет.

— Яркий, сильный.

— И?

— Это животный жир, — прошептала я. В запахе было что-то знакомое, но я не могла вспомнить.

— Анализируй, как ты делаешь на месте преступления.

—

Сегодня Новый год, — начала я.

— И что бывает на Новый год?

— Парад… футбол… нет, тут другое…

— Другое.

Я дернулась, словно мысль была лишь веревкой, как те, что связывали меня по рукам и ногам, но не смогла увидеть связь.

— Не вижу.

— Видишь.

— Как?

— Вернись назад.

— Но я не знаю, насколько.

— Это очевидно.

— Новый год.

— Да.

— Первое утро нового года.

— Да.

— Похмелье.

— Да.

Я показала головой.

— Все равно не вижу.

— Видишь.

— Похме… Менудо! Кто-то готовит суп из требухи! [18]

Я прислушалась и услышала звук, который не заметила раньше. Почти не слышный, но он все-таки был.

— Вытяжка!

— Хорошо, — похвалил Трэйвер.

— Я рядом с мексиканским рестораном.

18

Густой острый суп «менудо» из требухи, телячьих ножек, зеленого перца чили считается лучшим лекарством от похмелья, очень популярен в Мексике в новогоднее утро.

Я вглядывалась в темноту повязки и начала прикидывать в голове, где могу находиться, но эйфория от сделанного открытия быстро прошла.

— Кого я обманываю? — прошептала я.

Сегодня во всех мексиканских ресторанах города будут готовить менудо.

— Этого недостаточно, — зло сказала я.

— Расскажи мне о Габриеле.

Я вспомнила, как Габриель зажимал мне рот тряпкой, пропитанной какой-то гадостью, и попыталась нарисовать картинку.

— Сильный, около ста восьмидесяти пяти, правша…

— Ты не говоришь о том, что действительно важно.

— Жизни, которые он отнимает, ничего не значат для него, жертвы — лишь действующие лица его спектакля, они начинают жить только после того, как он их создал.

— Но не его мать.

Одной только мысли было достаточно, чтобы каждый нерв в моем теле натянулся струной. Господи, он перерезал горло собственной матери.

— Нет, с ней было по-другому.

— Как?

— Она была для него живой, настоящей.

— Тогда зачем он ее убил?

— Не знаю.

— В приступе гнева?

Нет. Я не заметила в поведении Габриеля ничего, напоминающего гнев.

— Он спасал ее.

— От чего?

— От самой себя, от воображаемых преступлений или реальных, одному Богу известно.

— А после этого?

Я задумалась.

— А после этого началась его жизнь. Реальностью для него стало то, что он создает на своей сцене. Все остальное, жизни других людей — ложь.