Дневник горничной
Шрифт:
— Но знаете ли вы, сударыня, что это воровство? А обкрадывать таких бедных женщин, как мы, это больше, чем воровство… это святотатство, за которое вас накажет Бог… Подумайте об этом.
Тогда я вспыхнула от злости:
Скажите, пожалуйста! — закричала я. — Кто здесь кого обкрадывает, это еще вопрос… Вы положительно восхитительны, милые сестрицы!
Я вам запрещаю говорить со мной таким образом…
Ах, да перестаньте же пожалуйста! Как?.. Работают для вас, работают, как животные, с утра до вечера, зарабатывают для вас огромные деньги… Кормите вы нас такой пищей, от которой собаки бы отказались… И кроме всего этого вам следует еще
Сестра Бонифация страшно побледнела… Я чувствовала, что с ее губ готовы были сорваться ужасные, грубые ругательства… Но она не посмела их произнести и пробормотала:
— Замолчите!.. Вы девушка без стыда, без религии… Бог вас накажет… Уезжайте, если хотите, мы задержим ваши вещи…
Я выпрямилась перед ней во весь рост и в вызывающей позе, смотря ей прямо в глаза, сказала:
— Ну мы еще это посмотрим… Попробуйте только задержать мои вещи… и вы сейчас же увидите у себя полицейского комиссара. И если религия состоит в том, чтобы починять грязные брюки вашим священникам, красть хлеб у бедных девушек, закрывать глаза на все те ужасы, которые творятся каждую ночь в нашем дортуаре…
Добрая сестра помертвела. Она попробовала заглушить своим криком мой голос:
— Вы ничего не знаете о тех мерзостях, которые творятся каждую ночь в вашем дортуаре?! Посмейте мне это сказать в лицо, прямо глядя мне в глаза, что вы этого не знаете? Вы их поощряете, потому что они вам приносят доходы!..
И, вся дрожа, задыхаясь, с пересохшим горлом, я закончила свою обвинительную речь:
— Если религия состоит в том, чтобы устраивать из этой общины тюрьму и публичный дом, ну так хорошо, с меня довольно вашей религии… Мои вещи, слышите! Я хочу получить мои вещи… вы сейчас отдадите мне мои вещи.
Сестра Бонифация испугалась.
Я не хочу спорить с потерянной женщиной, — сказала она с достоинством. — Хорошо, вы уедете…
С моими вещами?
С вашими вещами.
Ну и пришлось же мне потрудиться, чтобы получить свои вещи… Хуже, чем на таможне…
Я действительно уехала в тот же вечер. Клэ-Клэ, которая была очень мила со мной при прощании и имела маленькие сбережения, одолжила мне двадцать франков. Я наняла комнату на Сурдьерской улице. И я пошла в театр у Сент-Мартинских ворот. Там играли «Двух подростков». Как это похоже, ведь это почти моя история!
Я провела там восхитительный вечер, и я плакала, плакала, плакала…
XIV
18 ноября.
Роза умерла. Решительно, несчастье преследует дом капитана. Бедный капитан!.. Его хорек околел, Бурбаки умер, а теперь пришел черед и Розе умереть!.. Она была больна уже несколько дней; болезнь ее неожиданно осложнилась воспалением легких, от которого она и умерла третьего дня вечером. Сегодня утром ее похоронили… Из окон я видела погребальное шествие… Тяжелый гроб, который несли на руках шесть человек, был весь покрыт венками и букетами из белых цветов, как фоб молодой девушки. Значительная толпа — весь Мениль-Руа — в трауре и болтая между собой, следовала за капитаном Може, который, туго затянутый в форменный военный сюртук, шел за гробом. И далекий звон церковных колоколов вторил звуку маленьких колокольчиков, которыми звонил церковный служка.
Барыня предупредила меня, чтобы я не смела идти на похороны. Я, впрочем, и не имела никакого желания пойти. Я не любила эту толстую злую женщину и отнеслась очень спокойно
Мне интересно было знать, какое впечатление произвела на капитана эта внезапная смерть. И так как мои хозяева уехали в гости, то я пошла пройтись после обеда в сад и подошла к забору. В саду у капитана пустынно и печально… Воткнутая в землю лопата свидетельствует о заброшенной работе. Капитан не выйдет, вероятно, в сад, говорила я себе. Он плачет, убитый горем, в своей комнате, среди воспоминаний… И вдруг я его увидела. На нем нет уже его красивого, парадного сюртука, на нем опять его рабочее платье, старая фуражка на голове, и… он с увлечением разбрасывает навоз по своим грядам… Я слышу даже, как он тихо напевает какой-то марш. Он оставляет свою тачку и подходит ко мне с вилами на плечах.
— Я очень рад видеть вас, мадемуазель Селестина, — сказал он мне.
Я хотела бы его утешить или пожалеть… Я ищу слов, фраз… Но подите, найдите какие-нибудь подходящие для этого слова перед такой комичной физиономией. Я довольствуюсь тем, что говорю:
Большое несчастье, господин капитан, большое несчастье для вас. Бедная Роза!
Да, да, — отвечал он тихо.
Его лицо не выражает ничего. Его жесты неопределенны… Он прибавляет, втыкая вилы в мягкую землю возле забора:
Тем более что я не могу же оставаться один…
Я перечисляю домашние добродетели Розы:
Вам не легко будет найти ей замену, капитан.
Положительно, он совсем не расстроен. Можно было бы даже сказать, глядя на его вдруг оживившиеся глаза, на его движения, которые стали как будто быстрее и живее, что он освободился от большой тяжести.
— Ба! — говорит он после короткого молчания. — Все на свете можно заменить…
Эта философия покорности перед совершившимся меня удивляет и даже немножко возмущает. Я пытаюсь, чтобы немножко позабавиться, дать ему понять, что он потерял в Розе.
Она знала так хорошо ваши привычки, ваши вкусы, ваши прихоти… Она была вам так предана!..
Было бы недурно, если бы еще этого не было, — говорит он сквозь зубы.
И делая жест, которым заранее хочет предупредить все мои возражения, он говорит:
— И потом, была ли она мне уж так предана?.. Постойте, я предпочитаю вам это сказать: мне надоела Роза… Ей-богу, надо ела!.. С тех пор, как мы взяли мальчика в помощь ей, она ни к чему не прикасалась в доме… и все шло очень плохо… очень плохо… Я не мог получить даже яйца всмятку, сваренного по-моему вкусу… А сцены с утра до вечера по поводу всяких пустяков!.. Если я истратил десять су, сыпались упреки… крики… И когда я разговаривал с вами когда-нибудь, вот, как теперь… вот были сцены… потому что она была ревнива, ужасно
ревнива… Нет, надо было слышать, как она вас отделывала!.. Ах, нет, нет… Наконец, я перестал быть хозяином в своем доме, черт возьми!
Он шумно вздыхает всей грудью и, как путешественник, который возвратился из далекого и долгого путешествия, с новой и глубокой радостью смотрит на небо, на голые лужайки своего сада, на фиолетовые тени, которые отбрасывают ветви деревьев на снег, на свой маленький дом. Эта радость, такая оскорбительная для памяти Розы, мне кажется теперь ужасно комичной. Я старалась вызвать капитана на доверчивые признания… И я ему говорю тоном упрека: