Дневник из сейфа
Шрифт:
— Девочка, ты спишь? — послышались в коридоре быстрые, легкие шаги отца.
Грета закуталась с головой в простыню, она не могла его видеть, не могла, не могла…
— Кто у тебя сейчас был? — лязгнула ручка двери.
— Так… один поклонник…
— Это он вызывал тебя от моего имени из госпиталя?… Почему ты молчишь?… Гретхен!
Ей хотелось кинуться к нему, кричать, забыв о долге, обо всем: «Папа, беги! Они расстреляют тебя, беги!» Но она молчала. Ведь тот приказал: ни слова.
…Молчать. Во имя фюрера, фатерлянда — молчать.
…Ушел.
Ручка двери с силой задергалась.
— Грета, ты открывала сейф? Почему мой дневник лежит не в том отделении, в котором я его оставил? Грета!
Не выдержав, дочь штандартенфюрера разрыдалась…
Один
— Собственного папашу продала? — Шурин рот смешно округлился. — Ну и ну! Воспитали на свою голову!
— Потом, потом, — прервал Ленц расспросы. — У своих наговоримся. — Он вытащил из фотоаппарата кассету с заснятой пленкой. — Зашей в пальто. Быстро!
— Уходим?! — ее глаза заискрились. — Вместе, да?
Он зачем-то открыл и закрыл дверцу буфета и повернулся к девушке спиной.
— Видишь ли, Шуринька, среди прочего я наткнулся в дневнике на запись о какой-то антифашистской группе, появившейся в войсках гарнизона…
— Ну и что?
— Ищейки Кляйвиста напали на ее след. И руководителя знают — электрик передвижного фронтового театра Франц Зах…
— Но… но, Петер Фридрихович, не можете же вы помчаться искать этого человека ночью! А пока утро, пока найдете, предупредите. А ну как немка тем временем очухается и папуле повинится?
Он с силой вдавил носком сапога подгнившую половицу.
— Вот и я себе говорю…
— Эх, знать бы мне «шпрехензи дойч», — виновато смотрела ему в спину девушка. — Если б и сцапали — хоть не велика потеря.
— Шуринька, я боюсь совершить глупость. Не имею права на рожон переть, все-таки нужен еще… И не могу, понимаешь, не могу я уйти, плюнув на этих бедолаг! — Он обернулся, больно стиснул ее плечи. — Как мне быть? А, зяблик?…
— Надо идти! — сердито воскликнула девушка.
— Ладно, — сдался он. — Собираемся.
Она убежала к себе, отпорола подкладку своего старенького пальтишка, зашила кассету, собрала узелок, рассовала по карманам фотографии матери.
— Готова? — Ленц вошел к ней. — Узел не брать. Почему в резиновых сапогах? Чтобы патрульным было легче догадаться, куда держишь путь?… Так. К дверям приколи записку: «Герр Ленц, их ком цум деревня, муки достать», — что-нибудь в этом роде. Аусвайс при себе? Расположение застав на выходах из города усвоила? Так. Наткнешься на патруль — скажешь: акушерка, вызвали принимать роды. Не бойся, я буду идти сзади, в случае чего — выручу. Ну пошли,
Через час без особых приключений они добрались до развалин химического завода. Здесь кончался пригородный район, неподалеку за каменоломнями и торфяными полями лежала деревня Яблоневка и сразу за нею начинался огромный, раскинувшийся на десятки километров партизанский лес.
— Отдохнем? — предложила Шура. — Еле дышите…
— Нет! — хрипло отрезал Ленц.
За всю дорогу это было его первое слово.
— Никак не можете забыть про тех антифашистов? — не выдержав, спросила она.
— Ну допустим, допустим, меня даже схватят! — внезапно остановился он, вцепившись в пуговицу на ее пальто. — Вот и чудненько! Сомневаться начнут: успел ли переправить кассету, выиграем время, а?
Девушка почувствовала, с каким волнением ждет он ее ответа…
Поодаль, за холмами, где тянулось шоссе, послышался далекий надсадный шум мотора.
— Я понимаю, — едва слышно ответила Шура. — Ждем вас завтра.
Он благодарно кивнул.
— Где?
— На «спецмаяке». Яблоневка, двенадцать. Там старикан один, я предупрежу, он проведет в лес.
— Запасной вариант?
— Труба не дымит — значит явка завалена. Тогда через общий «маяк». Хутор Ясень. Пароли вы знаете.
Он сел на камень, торопливо, словно боясь передумать набросал донесение — сжато, самое основное. Скатал бумагу в комок.
— Если что — уничтожить.
Светящиеся стрелки его часов показывали уже первый час ночи.
— Ну все. Дальше пойдешь сама. И смотри, чтоб добраться живой — невредимой! Обещаешь?
…Что же ты стоишь? Не надо, не надо так смотреть на меня, девчушка ты моя славная! Ну иди же, иди…
…Нет, погоди. Посидим. Полагается перед дорогой. Вот тут, на щебне.
Только молча. Вот так.
— А теперь шагай. До завтра Я приду, все будет в порядке. А нет, — скажи, пусть там из леса попросят Большую землю, сообщат друзьям, сыну… Впрочем, ни к чему. Да иди же ты, ради бога, иди!
— До свиданья, Петер Фридрихович, — прошептала она, стараясь навсегда унести в память его доброе лицо, выбившуюся из-под фуражки с высокой тульей седую прядь, грузную неуклюжую фигуру в долгополой немецкой шинели. — Так вы и не сказали мне настоящее свое имя…
Он обнял ее.
— Прощайте, если что, — прижалась она щекой к его плечу. — Петер Фридрихович…
— Владимир Иванович. Прощай…
Она пошла. Разведчик остался один.
«Ты сам учил!»
Уже забрезжил рассвет, а Вернер фон Кляйвист все еще сидел в кресле-качалке, уставившись невидящими глазами в гипсовый бюст Шиллера. Сквозь тяжелые бархатные портьеры пробились первые лучи солнца, скользнули по высоким книжным полкам, по небрежно расстеленной на стульях карте, погасли в приоткрытой дверце сейфа и снова вспыхнули, заиграли на застекленной репродукции «Корабля дураков» Босха.