Дневник лабуха длиною в жизнь
Шрифт:
Была еще одна не безобидная забава. В кусочек газеты насыпалась марганцовка, в кармане - маленькая бутылочка с глицерином. Поравнявшись с жертвой, как правило - женщиной, тащившей сумки с базара, или кем-нибудь с оттопыренными карманами, мы быстренько капали пару капель глицерина на марганцовку, сворачивали газетку и... опускали жертве в сумку или карман. Через пару секунд в сумке или кармане горел небольшой костерчик. Жестокий народец - дети.
Бабушка Гутя с дедушкой Беней были у нас дома, когда "матюгальник" (радиоточка) объявил, что умер Сталин. Не знала бабушка, что этот Вурдалак уничтожил миллионы людей своего народа,
– Что с нами будет?!
– горевала она, имея в виду весь советский народ.
Ну да ладно. Умер, шмумер, бумер, сдох! Ритм для вальса подходит, а если медленно и тяжело, то и для похоронного марша.
В этот же год умер наш хороший и добрый дедушка Хаим Шик. Очень любил нас с Лёней и часто рассказывал нам сказки. Дедушка Хаим Шик после смерти жены женился, и со второй женой они родили дочку Лилю. Тетя Лиля вышла замуж поздно. Муж ее, Лёлик, отсидел семнадцать лет, Тетя снимала квартиру у его матери. Лёлику, как и тете, было тридцать шесть. Сел он в молодые годы за хулиганство на небольшой срок, но ему добавляли то за побег, то еще за что-то, так и набежало семнадцать лет. Много лет провел в красноярских лагерях. В тридцать шесть лет тетя Лиля родила дочь Марину
Первый мой сексуальный опыт я получил с моей тетей Раей, младшей сестрой мамы, с которой вместе ходили в детский сад. Мне было девять, ей одиннадцать, Лёне пять. Родители пошли в гости. Тетя Рая по маминой просьбе осталась у нас на ночь приглядеть за мной и Лёней. За большим платяным шкафом в углу комнаты стояли моя и брата кровати. Рая легла в комнате.
– Кто хочет полежать на мне?
– предложила тетя.
– Я хочу!
– заспешил братишка.
– Нет, сиди тут! Я пойду!
– скомандовал я, придержав его рукой, и подошел к Рае.
– Сними трусы!
– велела тетя.
Я послушно снял.
– Ложись на меня... теперь попрыгай.
Я попрыгал, животом о живот, десять секунд.
– Все, слезай! Иди спать!
– приказала тетя.
Послушно слез. Позже, когда стал постарше Рая учила меня танцевать вальс и твист.
В пионеры меня приняли самым последним в школе, а исключили самым первым. Мы с пацаном боролись на переменке, и он упал с лестницы, подвернув ногу.
Маму вызвали в школу. В кабинете директора я, смиренно опустив голову, уставился в пол. Директор, закончив перечисление моих преступлений, вынес приговор:
– Исключить!
Тут же получаю громкую затрещину.
– Мамаша! Не здесь, пожалуйста!
– Извините, извините, - мама схватила меня крепко за шиворот и поволокла домой.
Папа где-то раздобыл старенький небольшой венский рояльчик с изъеденными, древесными червями ножками. Стоял рояльчик весьма неустойчиво, и отец сказал, чтобы на него ничего не ставили. Мама очень осторожно протирала его от пыли. Посреди комнаты стоял большой и крепкий дубовый стол, вокруг которого обычно проходили гонки за мной. Перед гонками мама кричала:
– Ах, чтоб ты околел! Чтоб ты опух! Скуля тебе в горло!
Мне всегда было интересно, что такое скуля? Такие пожелания детям можно услышать только в еврейских семьях. Но все равно я всегда знал, что мама меня любит. Все эти проклятия ровным счетом ничего не значили и никак на меня не действовали, просто от меня
– А ты чего стоишь, отец ты или нет?!
– науськивала папу мать.
Папа хватал свою бамбуковую палку, на которую иногда опирался, когда бедро побаливало, и... начинались гонки. Иногда он попадал! Папа угнаться за мной не мог, и тут в гонку включалась мама с метлой. У меня не оставалось выхода, и я, как драный кот, удирал под рояль. Там был в безопасности.
– Чтоб ты сдох, паразит, ну и сиди там!
– крикнет бывала маманя.
В тот день я долго просидел под роялем. Все вышли на кухню. Было тихо. Из-под рояля я видел, как в окне билась в предсмертных судорогах муха. Пришел брат, принес воды. Я тихонько подошел к окну и... Лёня, поспешив на кухню, тут же заложил меня:
– А Эдик сейчас через окно убежит.
Мама всплеснула руками:
– Ах, негодяй! Придет домой - убью!
Мы жили на первом этаже. Окна в старых австро-венгерско-польских домах находились высоко над землей, что для меня не было проблемой. Я удрал. Пришел домой поздно. Я знал, что делаю. Когда поздно и все спят, мать скандалить не будет и на улице ночевать не оставит. За ночь страсти поутихнут, утром получу удар чем-нибудь по башке, но у меня уже есть опыт. Из школы на неделю исключили. Раздолье!
Мой брат Лёня... Много ему доставалось от меня. Как-то, когда Лёне было меньше года, он сидел на столе. Мама, придерживая его одной рукой, свободной убирая со стола оставшиеся после обеда тарелки, попросила меня подержать его. Сама же выскочила на кухню. Братишка тут же заорал: "Мама!" Я, чтоб он успокоился, схватил с тарелки хвост от селедки и сунул ему в открытый рот. Он тут же начал его сосать. Хвост скользнул ему в горло, и Лёня стал давиться. На счастье, мама быстро вернулась и вытащила из горла хвост. Лёня была спасен, а я получил по башке.
Однажды, когда Лёне было около двух лет, мы решили проверить, попаду ли я длинной школьной ручкой с пером ему в глаз. Он должен был лечь на пол и руками пошире открыть глаз, что он и сделал. И опять, на счастье, в комнату вошла мать. Получил я сполна.
Братишка рос ябедой, сдавал меня постоянно, за что получал подзатыльники и подсрачники. Заветной мечтой его было вырасти большим и убить меня. С Лёней у родителей проблем не было. Учился хорошо, был прилежным мальчиком. Доставалось ему иногда за то, что читал с фонариком под одеялом. Мы с ним придумали слово "ошкрибки", означавшее отшкребывание ложками пригоревшего молока со стенок солдатского котелка, в котором мама его кипятила. Помню, Лёня - маленький, худенький, большеголовый, с ярко-голубыми глазками - ходит по квартире с манной кашей за щекой вот уже полдня.
Мамин голос:
– Да сколько можно эту чертову кашу за щекой держать?! Чтоб ты околел! Уже полдня ходит, паразит, и не хочет проглотить!
Шлепок по заднице, и братишкино "а-а-а-а-а" повторялось довольно долго.
Особо запомнился мне случай, когда мама била всегда послушного тихоню Лёньку так, что даже мне стало его жаль. Ему было три с половиной.
В начале пятидесятых отец в составе оркестра летними месяцами играл для отдыхающих в курортах Трускавец и Моршин. Мы всегда ездили с ним. Снимали комнату у частников. Рядом с нами снимала комнату женщина с двухлетней девочкой Люлей. Лёня с Люлей игрались во дворе. Люля прибежала к своей маме вся в слезах: