Дневник немецкого солдата
Шрифт:
— Полицейские подожгли три хаты. Им показалось, что их оттуда обстреляли. На следующий день мы перерезали телефонный кабель, напали на патруль и подожгли здание, в котором они размещались. Но кто-то из патрулей заметил пламя, и нам не удалось скрыться незаметно.
— А полицейских в здании вы уничтожили?
— Уничтожили, уничтожили, — ответил крестьянин. Он встал, взял меня за плечо и сказал:
— Мой брат погиб. Теперь ты будешь моим братом. И попросил меня снова достать патроны.
Я
На днях я отнес им несколько коробок с патронами, завернув их в бинты.
Ольга переложила патроны в коробки из-под фотопластинок и куда-то вышла, попросив меня минуточку подождать.
Вернулась она со свертком в руках.
— Вот, пожалуйста, нам удалось исполнить вашу просьбу.
В свертке была кофейная мельница. Я смутился, поблагодарил и ушел. Это меня тронуло. Комитет сделал мне подарок, как это дорого для меня.
Раненых много, транспорт не успевает вывозить их в тыл, а наши санитары — перевязывать. Если льет дождь — совсем плохо: машины застревают, а нам негде укрыть эвакуируемых. Здание школы забито до отказа, мест нет, приходится оставлять раненых под дождем. Командование приказало срочно развернуть промежуточный эвакопункт, чтобы ускорить отправку и обеспечить быструю перевязку раненых.
Настал наконец и наш черед отдохнуть. Три дня мы грузили оборудование эвакогоспиталя. Днем и ночью у вагонов стояли посты, охраняя имущество.
В полночь я решил проверить посты. Надел каску, взял пистолет, рассовал на всякий случай по карманам несколько пачек патронов и зашагал по Быховке, мимо знакомого мне ателье.
На душе у меня становилось легче, когда я шел по этой улице. Сквозь закрытые ставни фотоателье на улицу проникал слабый луч света. Надо обязательно зайти и предупредить их, чтобы лучше маскировались. Вот и повод есть лишний раз навестить друзей. Меня всегда тянуло к ним. Я почему-то был уверен, что застану в фотоателье людей из комитета, людей, которым я по мере сил помогал, но которые были со мной не так откровенны, как мне хотелось бы. Конечно, они доверяют мне, да и глупо было бы не доверять после всего, что я сделал, после того, как, с точки зрения наших воинских законов, я стал преступником. Но о своей деятельности они мне не рассказывают, и я не расспрашиваю. Я только знаю, что патроны, гранаты и все, что мы с Рейнике и Вайсом отдаем туда, идет в настоящее дело.
Ворота были заперты, доступ к дверям ателье отрезан. Я прислушался. Тишина. Но в любую минуту может появиться патруль, увидит свет в окне и, конечно, проверит, кто и по какой причине бодрствует там в полночь. Так из-за пустяка может нагрянуть беда.
Я постучался в ставни. Свет тотчас погас. К окну никто не подошел. Я снова постучался, теперь условным стуком: один длинный, три коротких. Так всегда я стучался по вечерам, когда ворота или дверь были заперты. Снова никто не ответил. Может быть, Ольга, прежде чем подойти
На улице по-прежнему было тихо и пустынно. Я подождал минуту и снова постучал. Кто-то осторожно приоткрыл ставни. В окне показалась женщина с растрепанными волосами, словно она только что встала с постели. Это была Ольга, она спросила:
— Что вам угодно, господин?
— Это не патруль, — тихо произнес я, уверенный, что Ольга узнает меня по голосу.
Спустя несколько секунд заскрипели ворота.
— Вы еще ни разу не приходили в каске, — объяснила Ольга, — я очень испугалась.
— Надо тщательнее затемнять окна,— сказал я.— А то любой патруль вас накроет.
— Пошли, пошли. — Ольга потянула меня в ателье.
Она была не одна. В каморке для проявления стояли двое. Они явно нервничали. Это были доктор и еще какой-то незнакомый мне человек. Увидев меня, незнакомец сунул руку в карман.
Доктор что-то сказал ему по-польски, тот сел на скамью возле мощной лампы. Оказалось, что это раненый член комитета; доктор специальной лампой облучал его рану.
Я был недоволен собой. Люди эти измучены и вечно насторожены. А тут еще в ночной час ввалился неожиданный гость в ненавистном стальном шлеме оккупанта. Я механически сунул руку в карман, нащупал пачку патронов, вынул ее и протянул не Ольге, не доктору, а именно этому незнакомцу:
— Подойдут?
Партизан вскочил и буквально схватил патроны. Он завернул их в какую-то тряпку и сунул в карман. Затем вернулся к нетерпеливо ожидающему пациента врачу.
Я был потрясен: раненый дорожит патронами больше, чем своим здоровьем. Для него важнее всего получить в руки оружие, главное — оружие. Эти люди живут только борьбой.
До меня донесся голос Ольги:
— Товарищ спрашивает, не опасаетесь ли вы давать нам патроны? Ведь мы загоним их в брюхо какому-нибудь мерзавцу немцу?
— Мерзавец есть мерзавец, где бы он ни родился, — произнес я, всегда готовый к этому неприятному для меня вопросу: разве я не думал об этом сам изо дня в день?
Борьба с мерзавцами — для меня давно решенный вопрос, еще с тех пор, когда они разгромили мою квартиру и стали гоняться за мной по следам, когда перевернули вверх дном всю Германию.
От себя Ольга добавила, что я должен понять состояние раненого, этот товарищ видит меня впервые. Он тоже рабочий, коммунист.
— Значит, мы настоящие товарищи по духу, — сказал я, протягивая партизану руку.
Мы сердечно обнялись.
Ольга и доктор проводили меня до дверей. Я не знал, вернется ли наш эвакогоспиталь в этот город, увидимся ли мы снова. Они сказали мне на прощание много добрых слов, и я ушел.
Прежде чем выйти за ворота, я прислушался. Откуда-то издалека доносилась стрельба. Я загнал патрон в ствол, спустил предохранитель, сунул пистолет в кобуру и вышел на улицу.
Сперва я шел медленно и бесшумно, а отойдя от ателье подальше, громко затопал сапогами, чтобы меня было слышно издалека.