Дневник немецкого солдата
Шрифт:
— А до меня дошло, что он предложил тебе сигару?!
— Сигару я тоже получил. Но курить сейчас не собираюсь.
Геринг убрался восвояси.
Почты давно нет. Это скверно действует на душевное состояние и без того измотанных людей. Шофер Раац говорит, что его хотят превратить в автомат. Рано утром он едет за хлебом и продовольствием. Потом отправляется на бойню за мясом. В обед — за торфом и дровами. После обеда отвозит на вокзал раненых. Ночью его гонят за пополнением. В промежутках между этими
— Вилли, отправляйся за ранеными.
Он молча встает. Раньше он иногда ворчал, ругался. А теперь одевается молча, улыбаясь, как те больные, у которых после тяжелой операции выдавливают улыбку букетом цветов или какими-нибудь пустыми словами. Улыбка эта означает: «Ладно, уж сделаю вам одолжение, сострою веселое лицо, завтра я все равно подохну».
Кун, молодой крестьянин, сидит в углу и плачет. Почему, он и сам не знает.
Санитар Кольманн во что бы то ни стало хочет выяснить, почему Кун ревет, а у самого тоже слезы на глазах.
Санитар Кульмей тащит по коридору хромого. Тот уставился в пол, словно ему на все наплевать.
Гросс, старый рабочий, похожий в своей шинели на щуплого мальчика, на которого напялили военную форму, патрулирует с винтовкой вокруг здания эвакогоспиталя. Кажется, что это заводная игрушка, выполняющая положенные ей движения.
Теперь, когда Кубале издает трубные звуки, словно у него трещат штаны, Квиотек, который годами комментировал это, молчит.
Ревнивец Вейзель, до армии проводник спального вагона, и тот уже не приходит в ярость, когда ему говорят, что, пока он вернется с войны, у его милой женушки подрастут детки от других отцов.
Нет, здесь уже ничто ни на кого не может произвести впечатление. Наступил тот момент, когда люди говорят: «Мне на все наплевать».
Полтора года мы не были дома, некоторые даже два года. А отпуска все еще запрещены. Не разрешается съездить домой даже по случаю смерти самых близких родных. Впрочем, если разрешить ездить на родину на похороны близких, то придется отпустить всю армию, столько там гибнет людей при бомбардировках. Поэтому вдовцы и сироты, не говоря уже о скорбящих женихах, и не пытаются просить об отпуске.
Я тоже в тяжелом состоянии. Днем не дождусь ночи, ночью не дождусь дня. Хоть бы что-нибудь случилось.
Дошла очередь и до доктора Сименса: он слег с высокой температурой, сильной болью в ушах и с судорогами в ногах. Не ест, не пьет и даже не ругается. Плохой признак. Это «волынская лихорадка».
Обязанности начальника исполняет Зобанский, воспитанник «Гитлерюгенда». Он решил во что бы то ни стало извести меня.
Сперва он подослал ко мне своего Геринга за кофейной мельницей. Я сказал, что мельница упакована. Через некоторое время
— Приказ начальника: выдать кофейную мельницу.
— Мельница — моя собственность, и никакие приказы не могут меня заставить отдать ее.
— Что? Мельница принадлежит тебе? Это мы сейчас проверим.
Геринг отправился к фельдфебелю Бауманну:
— Лейтенант медицинской службы требует список всего нашего оборудования.
— Зачем он ему?
— Казначей не желает отдавать кофейную мельницу. Уверяет, будто она принадлежит ему.
— У него действительно есть собственная мельница, — ответил Бауманн. — В списке, правда, числится тоже мельница, но другая. Та, что в списке, входит в оборудование кухни. Но он? сломана.
Следующим этапом этой «истории с мельницей» был приказ явиться к Зобанскому.
— Скажите, Рогге, разве кофейная мельница входит в военное снаряжение?
— Так точно, господин лейтенант медицинской службы.
— Тогда почему вы не желаете ее отдать? Разве это по-товарищески?
— Она вмонтирована в полевую кухню, и ее невозможно снять.
— Но у вас есть польская?! Вам известно, что мельница не входит в личное снаряжение солдата, как, например, перочинный нож, гребенка или зубная щетка. Мельница должна исчезнуть из вашего багажа.
Я вскипел. Уж я-то знаю все служебные предписания назубок. Я знаю их лучше этого молокососа, любимое развлечение которого — стрелять в грачей из пистолета. Возможно спокойнее я сказал:
— Прошу разрешения обратить внимание господина лейтенанта медицинской службы на то, что согласно предписанию личное оружие не следует употреблять для развлечений…
Зобанский разозлился:
— Вы еще будете мне указывать?! Сдать мельницу унтер-офицеру, ведающему имуществом. О дальнейшем я сам распоряжусь.
Я отнес мельницу Рейнике. Он внес ее в какой-то реестр и присоединил к прочим вещам на складе.
— Вот болван! Какая разница, у кого она: у тебя или у меня, — рассмеялся Рейнике. — Главное, что она у нас.
Несколько дней спустя я отправился к Зобанскому.
— Унтер-офицер Рогге просит разрешения отлучиться в Оршу для подачи рапорта командиру роты.
— Нет, — зло отрезал Зобанский. — Вы находитесь на излечении, следовательно, должны быть на месте.
«Ничего, — подумал я, — этого сопляка я уж как-нибудь допеку. Мельница так мельница. Будем бороться за мельницу».
Я позвонил в Оршу командиру роты Айкхофу и получил разрешение прибыть туда на попутной машине.
— Вон, вон отсюда! — заорал на меня Зобанский, выслушав мой доклад о телефонном разговоре с командиром роты.
Айкхоф смеялся над этой историей с кофейной мельницей и над охотничьими увлечениями Зобанского. Кончилась вся эта дурацкая история приказом командира роты, который я с удовольствием вручил лейтенанту медицинской службы Зобанскому:
«1. Согласно приказу штаба лейтенант медицинской службы доктор Сименс с 1 января сего года повышен в звании и с вышеуказанного дня является старшим лейтенантом медицинской службы, оставаясь при этом, как и прежде, в должности командира 2-го взвода 1-й роты.