Дневник одного тела
Шрифт:
– Потому что, если я не ошибаюсь, в самом начале стринги входили в гардероб шлюх, верно? Спецодежда, так сказать, униформа, вроде военной фуражки? Как же случилось, что сегодня они стали обычным делом в самых приличных семьях? Чье это влияние?
Когда разговор перешел на побочные эффекты глобализации, мы с Моной потихоньку смылись.
* * *
73 года, 7 месяцев, 15 дней
Воскресенье, 25 мая 1997 года
Сколько же их, мужчин с «трехдневной щетиной», на этой вечеринке сорокалетних! Странные все же времена: никаких приключений, кругом сплошь страховые агенты, адвокаты, банкиры, специалисты по коммуникациям, по информатике, биржевики, труженики виртуального мира, все – с лишним весом, все просиживают штаны в своих конторах, у всех мозги заштампованы профессиональным жаргоном, а выглядят – прямо какие-то отважные землепроходцы, не иначе, только-только вернулись из кругосветного плавания, или из пустыни Тенере, или, на худой конец, спустились с Аннапурны. Готов дать руку на отсечение, стринги молодой мадам Н. (которая, я уверен, более добродетельна, чем моя горько
* * *
74 года, 4 месяца, 15 дней
Среда, 25 февраля 1998 года
Ужин у В. От жуткого вкуса чуть не выплюнул сразу же все, что было во рту. Помешал особый разговор, который вел со мной за столом хозяин дома. Пришлось проглотить все целиком, не вдаваясь в подробности. И тут мой собеседник выплевывает то, что было во рту у него, с криком: Дорогая, какой ужас! И дорогая соглашается: да, морские гребешки протухли.
* * *
74 года, 5 месяцев, 6 дней
Понедельник, 16 марта 1998 года
Конец моей лекции в Белене. Назаре, моя переводчица, накрывает мою руку своей и, просунув пальцы под рубашку, поглаживает запястье. Я рада была бы провести с вами ночь, говорит она, а если можно, и все три, оставшиеся до вашего отъезда. Ее предложение звучит так естественно, что я почти не удивлен. Польщен, но не удивлен. Ну и, конечно, взволнован. (Все же, после минутного размышления, еще и изрядно огорошен.) Мы с Назаре работали вместе над организацией этой лекции, она занималась созывом участников, их приемом, восполняя на всех направлениях неорганизованность, пусть и исполненной энтузиазма, принимающей стороны. В Сан-Паулу, Рио, Ресифи, Порту-Алегри, Сан-Луисе она спасала меня от большей части официальных ужинов, утаскивая за собой в свои любимые кварталы, водила по музыкальным и философским кружкам, и вот – ее ладонь на моей руке. Милая, маленькая Назаре, говорю я (ей двадцать пять лет), спасибо, я правда очень благодарен, но из этого бы ничего не вышло: годы, знаете ли… Это значит, что вы не верите в воскресение, возразила она. Это значит, что там поработал скальпель, что мое желание давно умерло, что я однолюб, что я втрое старше ее, что за все эти годы без практики я перестал рассматривать себя как сексуальную единицу, что ей в постели со мной будет скучно, а мне с ней – грустно. Все эти возражения были столь неубедительны, что я не успел закончить их перечень, как мы оказались в номере. Будем просто скользить, сказала она, снимая с нас одежду, это ведь скольжение, медленное скольжение – шелка по телу, обнаженной кожи по обнаженной коже, прикосновения, такие нежные, что время, тяжесть, страх – все улетучивается. Назаре, уныло говорю я. Мсье, шепчет она, покрывая мою шею мелкими, легкими поцелуями, мы уже не на конференции, тут больше нечего побеждать. И принимается целовать мне грудь, живот, член, который даже не дрогнул, идиот, ну и плевать, не хочешь играть вместе с нами – не надо, старьё! А мелкие легкие поцелуи уже добрались до внутренней поверхности бедер, куда Назаре прокладывает себе дорогу языком, в то время как ее руки соскальзывают с моих ягодиц, а я весь напрягаюсь, изгибаюсь, и мои пальцы путаются в пышных зарослях ее потрясающих волос, а ее язычок прикидывает меня на вес, а губы поглощают меня, и вот я уже весь у нее во рту, и язык ее принимается за работу, начиная свое медленное вращение, и губы, как рука скульптора, скользят туда-сюда, а я распускаюсь, как цветок, честное слово, конечно, скромненько так, но все же, о, Назаре, Назаре, и твердею, честное слово, потихоньку, полегоньку, но все больше и больше, о, Назаре, я притягиваю ее лицо к своим губам, и мы перекатываемся в обнимку по постели, и Назаре раскрывается и принимает меня внутрь себя, и я вхожу в нее, как возвращаются домой после долгого отсутствия, робко, стою какое-то время на пороге, сейчас все кончится, думаю я, только не думайте, что сейчас все кончится, шепчет мне на ухо Назаре, я люблю вас, мсье, и вот я уже весь, целиком внутри нее, нет, я у себя, в родном доме, скольжу в этом вновь обретенном, податливом, влажном тепле и становлюсь все больше, больше, доверившись ей, и время исчезает, и я издали замечаю приближение извержения и наслаждаюсь в полной мере этим нарастанием, я могу даже задержать его, насладиться предвкушением, почувствовать, как оно лезет вверх, и снова попридержать, и только потом взорваться. Ну вот, говорит Назаре, стискивая меня в объятьях, да – вот, вот он я, я – воскресший.
* * *
74 года, 5 месяцев, 7 дней
Вторник, 17 марта 1998 года
Перечитав то, что написал вчера, подумал о роли, которую играют в эротических описаниях местоимения: ее язычок прикидывает меня навес, губы поглощают меня , и вот я весь у нее во рту… Тут дело не в целомудрии (естественно, речь идет о моих яйцах и члене), не в погоне за каким-то стилем (если уж на то пошло, это еще одно подтверждение моей полной некомпетентности в этом вопросе), нет, это самый что ни на есть явный знак вновь обретенной сущности. Вот – совершенно живой мужчина, что бы он ни говорил потом, когда протрезвится: «меня», «мне» – это я. То же касается метафор, обозначающих интимные места Назаре, Назаре, в которую я вхожу, родной дом – это я говорю о ней, о ее женской сущности.
* * *
74 года, 5 месяцев, 9 дней
Четверг, 19 марта 1998 года
Черная кожа Назаре – бездна красок: коричневые тона, охристые, голубые, красные, пурпурно-лиловое окаймление ее лона, розовая мякоть языка,
* * *
74 года, 5 месяцев, 15 дней
Среда, 25 марта 1998 года
Я, проявивший на встрече с мэтром Р. такую чувствительность к контрасту между нашими лицами («Свежее яблочко, сморщенное яблочко»), я, радовавшийся своему угасшему желанию, когда мои раны перевязывала юная студентка со свободно болтающимися грудями, я, думавший, что операция спела отходную моей эрекции, я, переставший вести счет десятилетиям, – так вот, этот самый «я» не может теперь думать о себе и Назаре с точки зрения нашей разницы в возрасте. А что было бы, если бы по велению некоей нравственной инстанции я покинул бы тело и взглянул на свои мощи, лежащие рядом с ее юным телом? Гротеск? Неприличие? Мерзость? Но случилось чудо, опровергнувшее все эти рассуждения. Вы не верите в воскресение, прошептала Назаре. Теперь верю. Теперь я знаю, что чувствуют воскресшие из мертвых: второе пришествие ликующего тела, слияние всех возрастов.
* * *
74 года, 5 месяцев, 16 дней
Четверг, 26 марта 1998 года
Воскресшему и умирать будет приятнее.
* * *
74 года, 6 месяцев, 2 дня
Воскресенье, 12 апреля 1998 года
Ну да, говорит мне Тижо, лежа на больничной койке, ты начинал жизнь в теле старика, так что, по справедливости, должен закончить ее в теле мальчишки. И потом, засмеялся он и тут же закашлялся, из этих коллоквиумов всегда выходило больше рогоносцев, чем ученых! Мы смеемся, он задыхается, медсестра приносит таблетки и ругает его. Всё лечат , говорит он, когда она уходит.
* * *
75 лет, 1 месяц, 17 дней
Пятница, 27 ноября 1998 года
Сегодня вечером умер Тижо. Он попрощался со мной вчера, запретив приходить сегодня. Дай мне умереть спокойно… С каждым разом, как я приходил его навестить, я видел, как прогрессирует его болезнь и как сказывается на нем лечение. Из чернявого сухопарого южанина они сделали нечто бледное, лысое, обесцвеченное, раздувшееся, как бурдюк, с толстыми, как сардельки, пальцами, налитыми водой, которая уже не выводилась из организма отказавшими почками. В отличие от большинства умирающих, которые уменьшаются в размерах, он стал велик своему телу. Но ни болезнь (рак легких, расползшийся по всему организму), ни медицина с ее моралью (Если бы он не пил и не курил столько, мсье!) ничего не смогли поделать с насмешливым высокомерием, с которым он смотрел на смерть и на жизнь: первой сторонился, а вторую воспринимал такой, какая она есть, – занятной прогулкой. Я уже собрался уходить, но он знаком велел мне подойти. Прижавшись губами к моему уху, спросил: «Знаешь анекдот про кабана, который не хотел уходить из леса?» Его голос был не голос, а дуновение, но в нем по-прежнему слышался тот же веселый фатализм и – как бы это сказать? – обостренное чувство собеседника.
...
ПРО КАБАНА, КОТОРЫЙ НЕ ХОТЕЛ УХОДИТЬ ИЗ ЛЕСА
Кабан был старый, понимаешь? Скорее твоего возраста, чем моего, в общем, яйца пустые, клыки стертые. И молодняк попёр его из стада. Бедняга вдруг оказался в лесу один-одинешенек, как полный дурак. Слушает он, как молодые кабанчики трахают своих самок, и думает: Пойду-ка я отсюда, из леса, посмотрю, что делается в других местах. Только родился он под этими деревьями, здесь прошла вся его жизнь. А «другие места» ему на фиг не нужны, он их боится. Но тут он услышал, как молодые самки визжат от удовольствия, и это его доконало. Все, ухожу! – решает он. И вот, низко опустив голову, он пробирается через кусты, заросли, чащобу и выходит наконец на опушку. И что он там видит? Поле, залитое солнцем! Зеленое! Сверкающее! Просто чудо! А что он видит посреди поля? Загон! Квадратный. А в загоне что? ОГРОМНАЯ свинья! Такая толстая, жирная, что даже в загоне не помещается, выпирает, как тесто из кадки, представляешь? Огромная свинья, совершенно розовая, гладкая – прямо готовый окорок! Старый кабан, ошеломленный, окликает свинью.