Дневник пани Ганки (Дневник любви)
Шрифт:
— Может, теперь, — сказала тетя Магдалена, — когда я знаю свет и многих людей, я бы смотрела на пана Анзельма совсем другими глазами. И все же в одном я уверена: равнодушно бы не прошла мимо него, так как это был человек необыкновенный. Ему тогда едва минуло тридцать, а знал он столько всякого, что просто чудо. Окончил два факультета, объездил многие страны. Широта его интересов свидетельствовала о недюжинном уме и несомненной интеллигентности. Но при всем том он был совершенно не приспособлен к жизни. В таком возрасте и с таким образованием он томился в той глуши нищенски оплачиваемым гувернером, кое-как выполнял свои обязанности, собирал разные растения, зная название каждого из них, но собирал беспорядочно и, в конце концов, выбрасывал их на помойку. И так было во всем. Единственное его развлечение,
— А вы никогда не спрашивали у тетушки Анели, что их связывает?
Тетя Магдалена покачала головой.
— Нет. Сначала это меня нисколько не интересовало. Я впервые в жизни радовалась полной свободе. Делала себе, что хотела. Никто не обращал на меня внимания. Да и, наконец, мы с Анелей никогда не были в близких отношениях. Нас разделяла разница в возрасте, характерах, условиях, в которых мы воспитывались. Однажды я встретила п. Анзельма в отдаленной аллее заброшенного парка. Мы разговаривали часа два. С этого все и началось. Была осень…
— И вы сразу же в него влюбились.
— Нет. Тогда еще нет. Но настала зима. А надо тебе сказать, что здоровье я имела весьма слабое, и наш дядя хотел, чтобы я хотя бы год отдохнула в деревне, а потом уже приехала к нему. Запертая в четырех стенах того унылого дома, я все больше тянулась к п. Анзельму. Никто этого вроде бы не замечал, за исключением Анели. Она стала относиться ко мне недоброжелательно, а порой и грубо. Тогда я сказала пану Анзельму, что нам нельзя бывать столько времени вместе, потому что это раздражает Анелю. Он ничего не ответил, но ничуть не изменил своего поведения. И далее искал моего общества. Впрочем, неправда: я искала его общества. А он этого не избегал. Был счастлив. Я влюбилась в него до беспамятства. А Анелю просто возненавидела. Я начала шпионить за ними. Однако ничего не обнаружила. Однажды я зашла в его комнату. Это был… это был наш первый и единственный поцелуй. Вдруг в дверь постучали. Анзельм непроизвольно повернул ключ в замке. Тогда Анеля начала изо всех сил стучать в дверь кулаками. Ее крик тревожно разнесся по всему дому. Муж ее сидел в библиотеке внизу. Там же, в соседней комнате, были и мальчики. В столовой прислуга убирала после обеда. Однако никто не пришел, никто не подал признаков жизни. Тогда Анеля побежала прочь от двери. Предчувствуя несчастье, я бросилась за ней. Когда вбежала в ее спальню, она держала в руке револьвер. Я подоспела вовремя, чтобы не дать ей натворить беды. Между тем, как я пыталась забрать у нее оружие, прозвучал выстрел. Пуля попала в п. Анзельма, возникшего в тот момент на пороге. Он упал. Его только ранило… Но она об этом не знала. Несколько минут спустя ее нашли в петле на чердаке. Веревку сразу перерезали и Анелю спасли. Ночью я тайком вышла из дома и по снежным сугробам добрела до ближайшей деревушки. Там наняла подводу… Больше я никогда его не видела…
— И не знаете, что с ним случилось?
Она молча покачала головой.
Я изумленно присматривалась к этой небольшой увядшей женщине. Могла ли я хоть на мгновение предположить, что она когда-то пережила такой ужас, эта кислая святоша, живой катехизис приличий. Бр-р-р!.. Как я должен благодарить бога, что мне не выпала такая судьба!
Рассказ тети Магдалены тронул меня до глубины души. Как одна такая минута искренних признаний может изменить наше представление о человеке! До сих пор я считала ее скучным и совершенно неинтересным существом, лишенным какой-либо личной жизни. Такой себе старой панной, которую никто не пожелал, которая поседела, не встретив мужчину, хотя бы из жалости женившегося на ней.
То-то мне казалось немного странным, что старые фотографии тети Магдалены красноречиво свидетельствовали о былой красоте, и незаурядной. Ее несчастная жизнь и вечное девичество я объясняла себе плохим характером, который был настоящим мучением для окружающих. Считала,
Могла ли я подумать, что она сама им отказывала? Что сама избегала мужчин, лелея в себе эту болезненную и никому не нужную любовь к какому-то неприкаянному. Любовь несбыточную, странную и печальную. Не скажу, что после тетиных признаний я прониклась к ней большей симпатией. Скорее наоборот. И именно потому, что рядом с ней показалась себе более пустой и менее достойной. Я знаю, что это впечатление ложное и что со временем это пройдет. Однако суть от этого не меняется: глядя на нее, я должна сдерживаться, чтобы не сказать чего-то слишком вольного или пренебрежительного.
Интересно, все ли пожилые люди, мимо которых я равнодушно прохожу, словно это обыденные бездушные вещи, прячут где-то в себе, как и тетя Магдалена, незатухающие угли прошлых переживаний? Наверное, не все… Но возьмем, например, того же Ромека… Что я о нем знаю? Откуда мне знать, не останется ли в его душе вечная неизлечимая рана. Я обошлась с ним так легкомысленно. Ах, если бы человек мог каким-то чудом разделиться на несколько существ! Во мне наверняка нашлось бы такое, которое пошло бы за Ромеком, и такое, которое осталось бы с Яцеком, и такое, что безутешно плакало бы над могилой бедного Роберта… Много бы нашлось различных существ.
Когда заглядываю в свою душу, я вижу, какая она сложная. Из скольких добрых и злых, мелочных и умных элементов состоит моя личность.
К сожалению, я не могу разделить ни своего тела, и ни души. А каждую попытку такого разделения называют предательством. Вот и должна сохранять видимость, заслоняться вуалью обмана, пятнать душу ложью и хитростью. Почему над человеком, вот хотя бы надо мной, всегда тяготеет это проклятое требование верности одному человеку?..
Яцек, с которым я когда об этом говорила, объясняет это довольно прозаично: мол, каждому из нас от рождения присущ инстинкт обладания, чувство собственности. А почему бы любви не быть как воздух, которым дышат все и никто ей не завидует, не забирает, не запрещает. Ведь любовь и есть нечто вроде воздуха. Оно наполняет весь мир, начиная от растений и кончая людьми.
То, что я чувствовала к Тото, было также, бесспорно, своеобразной любовью. Любовь имеет столько форм и степеней, столько различий и разновидностей. Как же их все определить и разложить по полочкам, как оценить хотя бы любовь тети Магдалены к тому мужчине с причудливым именем Анзельм, позаимствованным из какой-то комедии Фредро, будто для контраста с его образом, живьем взятым из русской литературы.
Я знаю, что долго не избавлюсь от тягостного впечатления и не забуду той жуткой истории. Мостович, которому я ее рассказала, высказал мнение, что мне не помешает время от времени вот так заглядывать «за кулисы жизни».
— Это побуждает к размышлениям, — сказал он, — и углубляет наши знания о себе. Ведь важно не то, что нас умиляет, а то, какую реакцию оно у нас вызывает и к каким приводит выводам.
Услышав такое, я даже немного обиделась на Тадеуша. И это он, который знает меня так хорошо, предполагает, что я мыслю поверхностно и не способна глубоко прочувствовать свои впечатления!
Но довольно об этом. Я составила Тадеушу полный отчет о своем пребывании в Кринице. Показала письмо Бакстера и сообщила, что ожидаю ответа из Брюсселя, от розыскного бюро. Он ничем мне не помог. Спросил только, не встречается ли мисс Норман с Яцеком. Я сказала, что, пожалуй, нет, поскольку Яцек последнее время немного спокойнее. И он посоветовал мне ждать. Затем поддержал мое предположение, что, судя по всему, мисс Норман и танцовщица Салли Ней — одна и та же особа.
— Люди этого типа часто оказываются в совершенно противоположных ситуациях. Эта женщина могла стать танцовщицей в кабаре не только по собственной прихоти, но и по необходимости. Тратящие деньги без счета, не очень разборчивы и в способах их добычи.
— Это вполне вероятно, — заметила я. — В Кринице Бетти сразу разнюхала, что Тото очень богат. И уже закинула было на него свои сети.
Тадеуш с улыбкой посмотрел на меня.
— Но вы положили конец ее посягательством?
— Я? — переспросила я возмущенно. — Да мне что до Тото? Я бы и пальцем не шевельнула, если бы не желание дать ей щелчок по носу.