Дневник плохого года

Кутзее Джон Максвелл

Это мне известно, сказал он. Меня смущает выбранная вами метафора. Неужели я должен был учить язык, сидя на женских коленях? Неужели я должен был высасывать его из женской груди?

12. О педофилии

Нынешняя истерия по поводу действий сексуального характера с детьми — и не только действий как таковых, но и их художественных изображений в виде так называемой детской порнографии — создает странную иллогичность. Когда тридцать лет назад Стэнли Кубрик экранизировал «Лолиту», он обошел табу — в те дни сравнительно мягкое, — задействовав актрису,

о которой было хорошо известно, что она не ребенок, и которую можно было выдать за ребенка не иначе как с трудом. Однако при нынешних настроениях эта уловка не сработала бы: тот факт (факт фиктивный — в этом-то и суть), что вымышленный персонаж является ребенком, перевесил бы тот факт, что образ на экране не является детским. Когда под вопросом секс с несовершеннолетними, закон, за плечом которого маячит общественное мнение, просто не в настроении учитывать столь тонкие различия.

Существует невинный, чисто дружески и даже обыденный способ поднять вопрос о детях. В тот момент, когда я произношу первое слово, слово «Значит», любопытство мое носит в высшей степени невинный характер.

Но между «Значит» и вторым словом, «вы», дьявол устраивает мне засаду, подсовывает картинку: душная летняя ночь, Аня извивается в объятиях рыжего Алана с конопатыми плечами, Алан проникает в ее лоно, восторженно принимающее его семя.

Спасибо за науку, сказала я. Уж будьте добры, примите смиренные извинения от столь недостойного существа.

Он бросил на меня тяжелый взгляд. И спросил: Где я написал «радио-ток-шоу»?

Я показала. Он посмотрел пристально, прищурился, зачеркнул слово «ток» и на полях, карандашом, старательно вывел «радиошоу». Вот, сказал он, так лучше?

Намного, сказала я. А у вас не такое уж плохое зрение.

Обычно он ходит в твидовом пиджаке горчичного цвета, какие встречаются в английских фильмах пятидесятых годов. Пиджак пахнет ужасно, как заплесневелая лимонная кожура. Когда он просит меня читать, глядя ему через плечо, я всегда под каким-нибудь предлогом отказываюсь. Надо бы ночью пробраться к нему в квартиру, стащить пиджак и сдать его в химчистку. Или сжечь.

Как же возникли нынешние настроения? Цензоры, озабоченные состоянием нравственности, терпели одно поражение за другим и были вынуждены постоянно защищаться, пока в конце XX века в драку не ввязались феминистки. Однако в вопросах порнографии феминизм, движение прогрессивное в других аспектах, улегся в постель с религиозными консерваторами, и вот тут-то началась путаница. В итоге сегодня, в то время как, с одной стороны, средства массовой информации безнаказанно задают тон, всё настойчивее выпячивая сексуальную сторону жизни, с другой стороны, подвергаются суровой критике аргументы эстетов о том, что искусство рушит табу (искусство преображает субъект, очищая его от грязи), а значит, художник стоит над законом. В нескольких четко очерченных областях табу одержало триумфальную победу: не только определенные изображения, особенно секс с несовершеннолетними, осуждаемый и жестоко наказуемый, но и обсуждения самих основ запрета, принимаются неодобрительно, а то и вовсе пресекаются.

К тому времени, как односложное «вы» произнесено, она понимает, посредством магического перенесения, или, может, просто увидев на моей сетчатке определенный образ, какая картина стоит у меня

перед глазами. Если бы в ее стиле было краснеть, она бы покраснела. Но это не в ее стиле. Вы имеете в виду, произносит она холодно, используем ли мы средства контрацепции? И улыбается едва заметной улыбкой, будто манит меня. Да, говорит она, отвечая на собственный вопрос, мы используем средства контрацепции. Определенного рода.

Я спросила: Сколько из того, что я печатаю, попадет в книгу?

То, что вы печатаете, ответил он, является циклом суждений, суждений, которые возникают каждый день, а значит, считается альманахом. Альманах — не роман, в нем нет начала, середины и конца. Я не знаю, какой объем войдет в книгу. Наверно, такой, какой немцы захотят опубликовать.

Почему вы это пишете? Почему бы вам не написать лучше новый роман? Ведь романы же вам удаются?

Роман? Нет. Я уже не такой выносливый. Чтобы написать роман, нужно уподобиться Атласу, держать на плечах целый мир, держать месяцами, а то и годами, пока события сами себя не исчерпают. Для меня сегодняшнего это чересчур.

Атаки радикальных феминисток (руководимых людьми вроде Катарины МакКиннон) на порнографию били сразу по двум фронтам. Во-первых, было заявлено, что изображения взрослых мужчин, занимающихся сексом с детьми (то есть либо с детьми, играющими роли детей, либо с актерами любых возрастов, играющими роли детей), поощряют реальное насилие над реальными детьми. Во-вторых, было заявлено, что принуждение детей — и женщин — к сексуальным действиям перед кинокамерой — это форма сексуальной эксплуатации (утверждается, что женщины участвуют в современной порноиндустрии исключительно по принуждению).

Сами собой напрашиваются некоторые пикантные вопросы гипотетического характера. Следует ли наложить запрет на публикацию (в виде книги) истории, чистой воды вымысла, в которой актриса двадцати лет, достаточно миниатюрная, перед камерой играет роль девочки, занимающейся сексом со взрослым мужчиной? Если нет, откуда тогда требования запретить экранизацию этой же самой истории, каковая экранизация является не более чем переносом из условной (вербальной) системы символов в естественную (фотографическую)?

А теперь дерзните, — говорили ее глаза, — дерзните спросить, средствами контрацепции какого рода мы пользуемся.

Определенного рода, сказал я. Гм… Не стану спрашивать, какого именно. Но позвольте дать вам благожелательный совет: не затягивайте с ребенком.

И всё-таки, сказала я, у нас у всех есть собственные суждения, особенно о политике. Если вы начнете рассказывать историю, люди по крайней мере будут сидеть тихо и слушать вас. С историями всегда так, и с шутками тоже.

А он ответил: Истории сами себя рассказывают, а не мы их. Я знаю, я всю жизнь имел дело с историями. Никогда не понукайте историю. Ждите, пока история начнет говорить сама за себя. Ждите и надейтесь, что она не слепоглухонемая от рождения. Я это умел, когда был моложе. Я умел терпеливо, целыми месяцами, ждать конца. А теперь я устал. Я уже не могу так долго удерживать внимание на одной теме.

А мне, сказала я, мне среди ваших суждений найдется местечко? В ваши планы случайно не входит поделиться с миром суждением о секретаршах?