Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург

Николаев Евгений

– Ступай! – приказал я бабе и, подойдя к окну, растворил его и пустил струю в произраставшие внизу заросли.

Из зарослей в разные стороны так и полетели всполошенные мотыльки и мошки, а проходивший возле усадьбы мужик остановился и изумленно выпучил на струю глаза.

Я погрозил мужику кулаком; он, увидев теперь не только струю, но и меня, испуганно присел и на полусогнутых ногах потек прочь.

Пока слуги поднимали блюда на второй этаж к обеду, хозяин пригласил меня выкурить по трубке табаку на свежем воздухе. Вышли на балкон; внизу бабы собирали

ягоды и пели какую-то заунывную русскую песню.

– Таких знатных певуний, как у меня, вряд ли где сыщешь, – самодовольно сказал Панин и ткнул дымящейся трубкой в сторону баб. – Их гармоническое пение – исключительно моя заслуга.

– Вы любите музыку и обучили своих баб пению? – поинтересовался я.

Панин снисходительно улыбнулся:

– Просто бабам приказано петь, чтобы не ели моих ягод. Ведь когда они поют, ягод есть не могут! Вот в чем вся соль! Ха-ха-ха! Об этом моем изобретении даже Пушкин писал. Помните? – тут помещик театрально выставил правую ногу вперед и громко продекламировал:

В саду служанки на грядах Сбирали ягоду в кустах И хором по наказу пели. Наказ, основанный на том, Чтоб барской ягоды тайком Уста лукавые не ели…

– Не правда ли, как все тонко подмечено и отображено! – Панин лукаво прищурился и подкрутил ус. – Ай-яй-яй, как тонко! И про бабьи уста лучше-то, пожалуй, и не скажешь! Кстати, поручик, если не побрезгуете, можете выбрать себе на ночку любую бабу. А ежели из этих певуний не пожелаете, то берите из дворни… Вот ужо за ужином посмотрите… молодки ядреные, хорошие… как на подбор… и все чистые, уверяю вас… – Александр Иванович деликатно взял меня за локоток. – С такими уж не заскучаете… Они у меня огневые…

Мне живо представилось, как крепостная девка, влюбленная, быть может, в какого-нибудь Андрюшку или в Проньку, подчиняясь барской воле, вынуждена будет этой ночью явиться ко мне. Смахнет слезу со щеки, вздохнет тяжело и пойдет. Не испытывая ко мне никаких чувств, кроме разве что отвращения, она тем не менее покорно отдаст свое тело в полную мою власть. А пожалуй, даже еще и станет, чтоб барин потом не высек, изображать при этом полное свое удовольствие. И так мне стало стыдно: за себя, за девку, за весь белый свет!

– Ба, поручик, я вижу, вы покраснели, – воскликнул Панин. – Ха-ха-ха! Право, не ожидал такой стеснительности от бравого гусара!

Елки-палки

…Обедали в большом зале. По правую руку от Александра Ивановича сидела его супруга, имя коей я не стал запоминать, чтоб не утруждать голову никчемными сведениями, ведь соблазнять ее в мои планы не входило, а по левую – два малолетних их отпрыска: дочь и сынок. Имена деток и вовсе произвели на меня впечатление едва ли большее, чем звук упавшей на пол пробки от шампанского.

Я рассказывал о своей службе, о походах

и путешествиях, сотрапезники молча мне внимали. Я мельком поглядывал на них и невольно удивлялся: не только хозяин, с самого начала показавшийся мне довольно похожим на хряка, но и все члены этого семейства были удивительно похожи на свиней.

«И как это они все умудрились получить такое сходство? – думал я. – Ну, понятное дело, дети пошли в папеньку, но ведь и хозяйка, произошедшая, вероятно, из совершенно другого рода, – тоже вылитая свинка. Все семейство как на подбор!»

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что если Александр Иванович был более похож на хряков, которых мне доводилось видеть в Тамбовских краях, то жену его я бы отнес скорее к тем породам свиней, которых разводят на Орловщине. Там они более подвижны и не столь жирны, как тамбовские. А иные, как я заметил, имеют там довольно темную шерсть и коричневые, а порой даже и черные уши. И действительно, если волосы Александра Ивановича были цвета подмороженной соломы, у жены его, как бы в подтверждение этого моего предположения, – цвета груздя под еловой лапой.

Хозяева старательно соблюдали столовый этикет и чинно утирали рты платочками, желая показать мне, что они хоть и живут в глуши, но не лаптем щи хлебают, что и они умеют вести себя столь же благородно, как и люди в столицах. Лишь сынок не церемонничал – хватал с тарелок все, до чего только мог дотянуться. Мать поначалу делала ему замечания на французском, однако, видя, что это не помогает, дала, наконец, оплеуху. Мальчик насупился и сердито посмотрел на меня, догадываясь, что именно мое присутствие мешает ему на этот раз есть так, как он это делал всегда.

Александр же Иванович посмотрел на сынка и расплылся в блаженной улыбке. Вообще, этот господин пребывал как бы в двух состояниях. Когда он глядел на своих родных, был чрезвычайно похож на холеного хряка, совершенно довольного своим существованием, но когда взгляд его вдруг натыкался на кого-нибудь из дворни, подносившего очередное блюдо, он мгновенно превращался в свина угрюмого. Впрочем, в такие мгновенья по физиономии Александра Ивановича бродило также и как бы некое удивление: дескать, а что это вообще за людишки такие? Как это вообще они посмели затесаться на белый свет да еще ко мне под бок?

Глядя на своих сотрапезников, я никак не мог отделаться от впечатления, что участвую в каком-то фантастическом маскараде, где свиньи, желая сойти за людей, надели на себя одежды.

«Если б вдруг силою какого-нибудь внезапного обстоятельства они оказались бы сейчас лишенными одежд, то у каждого непременно обнаружился бы хвост, – думал я. – У главы семейства он, конечно же, короткий и упругий, как молодой сучок, у детишек – тоненькие, как веревочки, а у супруги – веселым вьюнком. Ах, какой у нее хвостик!»