Дневник провинциала в Петербурге
Шрифт:
– Не… не помню…
– Извольте говорить откровенно. Вспомните, что только полное чистосердечие может смягчить вашу участь.
– Кажется… нет… кажется… ездил-с!
– Без "кажется"-с. Извольте говорить откровенно.
– Ездил-с.
– Знали ли вы, что в этом доме живет преступник Рудин? что Корренти ехал именно к нему, чтоб условиться насчет плана всесветной революции?
– Нет-с, не знал.
Говорите откровенно! не опасайтесь!
– Ей-богу, ваше превосходительство, не знал.
– Пригласите сюда господина Корподибакко! Загремели кандалы. Корподибакко, тяжело дыша, встал рядом со мною.
– Уличайте его!
– И ви может мине сказаль,
– Что можете вы сказать против этой улики?
– Решительно ничего. Я даже в первый раз слышу о всесветной революции!
– Хорошо-с. Ваше упорство будет принято во внимание. Корподибакко, вы можете уйти. Прикажите дать стакан чаю господину Корподибакко!
170
о, проклятый русский!
Корподибакко вдруг грохнулся на колена, воздел руки и воскликнул: pieta, signori! [171]
– Вот, сударь, пример раскаянья теплого, невынужденного! стыдитесь! обратился ко мне один из лжесудей, указывая на Корподибакко.
– Ну-с, теперь извольте говорить откровенно: какого рода разговор имели вы на Марсовом поле с отставным корнетом Шалопутовым?
Я окончательно смутился. "Вот оно! – мелькнуло у меня в голове, – оно самое!"
– Мне кажется, – пробормотал я, – он говорил, что не любит войны…
171
сжальтесь, синьоры
– Еще-с!
– Еще-с… нет… кажется… гм, да… именно, он, кажется, говорил, что у него была неприятность с Тьером…
– Еще-с!
– Что господин Фарр – переодетый агент-с…
– К делу-с. Извольте приступить к делу-с.
– Что он служил в Коммуне…
– Ah! c'est grave! – произнес опять лжесудья, рисовавший домик.
– Ну-с, а вы что ему говорили?
– Я-с… ничего-с… он был так пьян…
– Ну, в таком случае я сам припомню вам, что вы говори-, ли. Вы говорили, что вместо того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить дом Вяземского на Сенной площади-с! Вы говорили, что вместо того, чтобы изгонять "этих дам" из Парижа, следовало бы очистить от них бельэтаж Михайловского театра-с! Еще что вы говорили?
– Не… не… не помню…
– Вы говорили, что постараетесь скрыть его от преследований! Вы обещали ему покровительство и поддержку! Вы, наконец, объявили, что полагаете положить в России начало революции введением обязательного оспопрививания! Что вы можете на это сказать?
– Решительно… нет… то есть… нет, решительно не припомню!
– Позвать сюда Шалопутова!
Опять загремели кандалы; но Шалопутов не вошел, а вбежал и с такою яростью напустился на меня, что я даже изумился.
– Вы не говорили? вы?! – кричал он, – вы лжец, позвольте вам сказать! Когда я вам сказал, что моя жена петролейщица, – что вы ответили мне? Вы ответили: вот к нам бы этаких штучек пяток – побольше! Когда я изложил перед вами мои планы – что вы сказали мне? Вы сказали: все эти планы хороши за границей, а для нас, русских, совершенно достаточно, если мы добьемся обязательного оспопрививания! Вот что вы ответили мне!
– Но мне кажется, что обязательное оспопрививание… – заикнулся я.
– Не о том речь, что
Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
– Говорил! – произнес я совершенно твердо.
– A la bonne heure! [172] Можете идти, господин Шалопутов! Дайте стакан чаю господину Шалопутову!
Шалопутов гремя удалился.
– Ну-с, допрос кончен, – обратился ко мне лжепрезус, – и если бы вы не запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко…
– Помилуйте, ваше превосходительство! но ведь он, наконец, свинья! воскликнул я дрожащим от волнения голосом, в котором звучала такая нота искренности, что сами лжесудьи – и те были тронуты.
172
Наконец-то!
– Гм, свинья… это конечно… это даже весьма может быть! – сказал лжепрезус, – но скажите, вы разве не употребляете свинины?
– Употребляю-с.
– Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C'est triste, mais c'est vrai! [173] Не знаете ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?
Услышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.
– Один из моих товарищей, – сказал я, – предлагал Москву упразднить, а вместо нее сделать столицею Мценск. И я разделял это заблуждение!
173
Жаль, но это так!
– Дальше-с!
– Другой мой товарищ предлагал отделить от России Семипалатинскую область. И я одобрял это предложение.
– Дальше-с!
– Еще-с… более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!
– Довольно для вас.
Лжепрезус встал, направился к двери направо и спросил: "Готово?" Изнутри послышался ответ: "Готово".
– Потрудитесь войти в эту комнату.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я и до сих пор не могу опомниться от стыда!. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из этой комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и прочих, уже прошедших сквозь искус. Все были унылы и как бы стыдились. Лаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces petits colifichets, [174] которые в Париже приобретаются почти задаром, но из этого ничего не вышло.
Дальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы. По-видимому, они даже через комнату "искуса" проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые. Мало-помалу общество наше до того оживилось, что Прокоп при всех обратился к Кирсанову:
174
безделушки.