Дневник провинциала в Петербурге
Шрифт:
– А ведь ты, поросенок, не утерпел, чтоб про Амченск-то не сказать!
Кирсанов слегка покраснел, но ответить не решился.
Наконец, в половине одиннадцатого, двери отворились, и нас пригласили в залу, где уже был накрыт стол на сорок кувертов, по числу судей и обвиненных.
– Ну-с, господа! – сказал лжепрезус, – мы исполнили свой долг, вы свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и мы. Скажу более: вы наши гости, и мы обязаны позаботиться, чтоб вам было не совсем скучно. Теперь, за куском сочного ростбифа и за стаканом доброго вина, мы можем вполне беззаботно предаться беседе о тех самых проектах, за которые вы находитесь под судом.
И действительно, лжесудьи, враз сбросивши декорум, оказались добрейшими малыми. Они так блягировали, что даже Шалопутова – и того заткнули за пояс. В довершение всего дозволили снять с кандальных кандалы, что, разумеется, произвело фурор и сразу приобрело им с нашей стороны популярность. Шампанское лилось рекою; Шалопутов рассказывал, как он ездил в Ирландию и готовился, вместе с фениями, сделать вылазку в Англию; Корподибакко уверял, что он был другом Мадзини и разошелся с ним только потому, что Мадзини до конца жизни оставался упорным католиком. Тосты следовали один за другим.
– За Гарибальди! – провозгласил лжесудья, рисовавший домики. – За Гамбетту! – ответил ему лжепрезус.
– За нашего губернатора! – скромно поднял бокал Кирсанов.
Словом сказать, все одушевились и совершенно позабыли, что час тому назад… Но едва било двенадцать (впоследствии оказалось, что Hotel du Nord в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли. С нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (по пятнадцати рублей с человека) и, завязав нам глаза, развезли по домам.
– Господа! завтра опять допрос в те же часы! – весело, сказал нам лжепрезус, – мы не арестуем вас и вполне полагаемся на ваше честное слово, что вы не выйдете из ваших квартир!
– Позвольте мне вот с ним! – попросил Прокоп, указывая на меня.
– Можете-с.
Затем было дано еще несколько разрешений совместного жительства, что возбудило новый фурор и новую популярность.
На другой день опять допрос и ужин – с тою же обстановкой. На третий, на четвертый день и так далее – то же. Наконец, на седьмой день, мы так вклепались друг в друга и того сами на себя наболтали, что хоть всех на каторгу, так впору в тот же день нам было объявлено, что хотя мы по-прежнему остаемся заарестованными на честном слове в своих квартирах, но совместное жительство уже не допускается.
Когда я брался за шляпу, производитель дел таинственно отвел меня в сторону и до крайности благожелательно сказал:
– Знаете, а ведь ваше дело очень плохо!
– Неужели?
– Так плохо, что самое малое, что вас ожидает, – это семь лет каторги. Разве уж очень искусный адвокат выхлопочет снисхожденья минут на пятнадцать!
– Это ужасно!
– Что делать! Уж я старался – ничего не поделаешь! То есть, коли хотите, оно можно…
– Ах, сделайте милость!
– Можно-то можно, только вот видите ли… подмазочка тут нужна!
– Но сколько? скажите!
Производитель дел с минуту подумал, пошевелил пальцами, как бы рассчитывая, сколько кому нужно, и наконец произнес:
– Вы стами тысяч можете располагать? Я даже затрясся весь.
– Сто тысяч! да у меня и всего-то пять билетов второго внутреннего с выигрышами займа… на всю жизнь, понимаете? Сто тысяч! да ежели я в сентябре не выиграю, по малой мере, сорок тысяч – я пропал!
– Ну, в таком случае дайте хоть два билета!
– Два – с удовольствием! С велличайшим удовольствием! Два билета – и я буду совершенно чист?!
– Чисты как алмаз – ручаюсь. Так завтра утром я буду
– О! с удовольствием! с велличайшим удовольствием! Мы крепко пожали друг другу руки и расстались.
Это была первая ночь, которую я спал спокойно. Я не видел никаких снов, и ничего не чувствовал, кроме благодарности к этому скромному молодому человеку, который, вместо ста тысяч, удовольствовался двумя билетами и даже не отнял у меня всех пяти, хотя я сам сознался в обладании ими. На другой день утром все было кончено. Я отдал билеты и получил обещание, что еще два, три допроса – и меня не будут больше тревожить.
Но вот наступил вечер – кареты нет. Пришел и другой вечер – опять нет кареты. Я начинаю беспокоиться и даже скучать. На третий вечер – опять нет кареты. Это делается уже невыносимым.
Бродя в тоске по комнате, я припоминаю, что меня, между прочим, обвиняли в пропаганде идеи оспопрививания, – и вдруг обуреваюсь желанием высказать гласно мои убеждения по этому предмету.
"Напишу статью, – думал я, – Менандр тиснет, а при нынешней свободе книгопечатания, чего доброго, она даже и пройдет. Тогда сейчас оттиск в карман – и в суд. Вы меня обвиняете в пропаганде оспопрививания – вот мои убеждения по этому предмету! они напечатаны! я не скрываю их!"
Задумано – сделано. Посыльный летит к Менандру с письмом: "Любезный друг! ты знаешь, как горячо я всегда принимал к сердцу интересы оспопрививания, а потому не желаешь ли, чтоб я написал для тебя об этом предмете статью?" Через час ответ: "Ты знаешь, мой друг, что наша газета затем, собственно, и издается, чтобы распространять в обществе здравые понятия об оспопрививании! Пиши! сделай милость, пиши! Статья твоя будет украшением столбцов" – и т. д.
Стало быть, за перо! Но тут, на первых же порах – затруднение. Некоторые полагают, что оспопрививание было известно задолго до рождества Христова, другие утверждают, что не задолго, третьи, наконец, полагают, что открытие это сделано лишь после рождества Христова. Кто прав, – до сих пор неизвестно. Опять мчится посыльный к Менандру: следует ли упоминать об этом в статье? Через час ответ: следует говорить обо всем. И о том, что было до рождества Христова, и о том, что было по рождестве Христове, и о том, что неизвестно. Потому что статья будет выглядеть солиднее. "Да загляни, сделай милость, в Китай: мне сказывал Нескладин, что тамошняя цивилизация – это прелесть что такое!" Ну, что ж! в Китай так в Китай! Сейчас посыльного к Мелье – и через полчаса на столе лежит уже книжица, в которой самым обстоятельным образом доказывается, что в Китае и оспопрививание и порох были известны гораздо ранее, нежели в Европе, но только они прививали оспу совсем не туда, куда следует. Припоминаю по этому случаю пословицу: заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет, надписываю ее в виде эпиграфа к статье, сажусь и с божьею помощью пишу.
Но для меня написать статью об оспопрививании – все равно что плюнуть в порожнее место. К трем часам моя работа была уж готова и отослана к Менандру с запросом такого содержания: "Не написать ли для тебя статью: кто была Тибуллова Делия? Кажется, теперь самое время для подобных статей!" Через час ответ: "Сделай милость! Твое сотрудничество драгоценно, потому что ты один знаешь, когда, что и как сказать. Все пенкосниматели в эту минуту в сборе в моей квартире и все в восторге от твоей статьи. Завтра, рано утром, "Старейшая Русская Пенкоснимательница" будет у тебя на столе с привитою оспою".