Дневник Саши Кашеваровой

Романова Марьяна

Обидно получилось. Ведь они так подходили друг другу. Обидно, но предсказуемо.

Потому что социальные сюжеты для хода сказки не имеют никакого значения. Для сказки важно лишь, чтобы было волшебство.

15 апреля

Сегодня в чужом подъезде услышала тоскливое мяуканье. Пошла на звук. Выяснилось, что какая-то тварь заперла в электрощитке котенка. Непонятно, как котик туда поместился – он не такой уж маленький был, подросший. Пролез хрен знает куда, в щель между щитком и стеной, и лежал там, распластанный. Еле вытащила. И он меня даже не оцарапал, а те, кто хоть раз пробовал снимать с дерева кота, знают, что руки потом выглядят как у индийской невесты.

Котик потом шел за мной, звал. Наверное, начитался сентиментальных романов и решил, что теперь я должна на нем жениться. И как мне хотелось забрать его домой. Так хотелось. Но не могу – по разным причинам.

Позвонила Олегу.

– Я никогда не спрашивала тебя, а ведь это важно…

– Что случилось?

– У тебя есть собака или кот?

– Саш, ты больная. У меня совещание, – сдавленным голосом ответил он.

– Так ответь эсэмэской.

Мне кажется, это, правда, важно. Скажи мне, кому ты чешешь шерсть на загривке, и я скажу, кто ты. У меня был мужчина, державший дома двух голубоглазых хасок, и сам он чем-то напоминал одомашненного волка. А еще был один, удививший, – на его рабочем столе стояла клетка, в которой проживал веселый, упитанный хомяк. Хомяков обычно покупают детям, чтобы научить их ответственности за живое существо.

Через четверть часа я получила эсэмэску, содержавшую одно слово: «Кот».

Когда какой-нибудь мужчина в посткоитальной эйфории говорит мне: «Ты прекрасна», я на секунду задумываюсь, что он имеет в виду. То ли его взгляд прорвался сквозь наслоение масок и он увидел настоящую меня и понял, что мы одной крови. Если так, то это священный момент, кульминация близости. То ли это пустой реверанс моей оболочке – в двадцать это было так приятно, а в сорок совершенно, до удивительного, не трогает.

Считается, что русские помешаны на внешности. Женщины с кокетливой гордостью называют это перфекционизмом и покупают первую унцию ботокса в двадцать пять лет. Мужчины считают себя разборчивыми – любой потряхивающий борсеткой мудак претендует на модель. Плевать он хотел на «не по Сеньке шапка», он с детства убежден, что в стране перфекционизма моделей все равно больше, чем претендующих на них мудаков. Самое смешное, что он отчасти прав. Нам же с детства вдалбливают, что красота – самое первое и важнейшее из женских преимуществ. На детсадовском утреннике роль Снегурочки или Прекрасной Принцессы отдадут девочке с самыми золотыми волосами, даже если она не выговаривает буквы «р» и «л». В беззащитный детский мозг имплантируется культура приукрашивания, и уже в младшей школе девочки начинают делать первые шаги.

Иногда я хожу в маникюрный бар через дорогу от моего дома, самым молодым его клиенткам – восемь-десять лет. Эти девочки регулярно приходят на маникюр, им выдают на это карманные деньги. Честно говоря, я настолько к этому привыкла, что не задумывалась никогда, что где-то может быть все по-другому.

И вот однажды судьба забросила нас с Леркой в семейный отель на юге Италии.

Наша общая приятельница, владелица сети турагентств, позвонила со странным предложением:

– Девчонки, мне нужны толковые журналисты, чтобы написать подробный обзор об одном местечке. В стиле «Большого города» и путеводителей «Афиши». С претензией на интеллектуальность, ненавязчивым юморком, отсылками к модным фильмам. Вместо оплаты – неделя в этом самом местечке, а там – море и сосны. Согласны?

– Еще бы! – обрадовалась я. – И за Лерку могу ответить. Она считает, что если за год не было ни одного курортного романа, то это какой-то странный, мрачный год.

– Ну на роман я бы на ее месте рассчитывать не стала. Туда все приезжают парочками и с выводком детей. А вот загореть, наесться фруктов и покататься на катамаране – это запросто.

Приятельница оказалась права. На всей территории мы были единственными одинокими женщинами.

Отель

оказался своеобразным – по сути, это был пионерский лагерь, где живут и родители. Я всегда путешествовала много, но впервые у меня была возможность длительного наблюдения за европейскими (французскими) семьями. И вот что меня поразило.

Несколько раз в неделю там ставили спектакли с участием детей. И каждый раз роль принцессы получала не самая красивая, а самая подвижная, веселая, пластичная или просто страстно желающая играть девочка. Однажды ставили Mamma Mia, и роль дочери-невесты получила девушка, которая выглядела как тетка. То есть в Москве у нее не было бы никаких шансов – держалась бы особнячком (или под боком такой же непривлекательной подружки) и круглосуточно обтекала бы. А тут – она светилась, кокетничала со смазливыми отроками, носила красивые платья, которые ей катастрофически не шли. Она была Принцессой, окружающие так к ней и относились. Или ставили восточный танец. Девочки вышли в топах и шароварах. Среди них была толстуха, да еще и выше всех на голову. Первые ряды занимали дети, подростки, и никто, ни один человек, не позволил себе ни косого взгляда, ни усмешки, когда толстуха начала танцевать вместе с другими. Причем это была не вежливость, а просто их реальность.

И я подумала о том, что вместо культуры приукрашивания гораздо благодарнее было бы внушить девочке безусловное право на роль принцессы. Вдолбить, что право это не зарабатывается липосакцией коленей, шелковистостью волос и трехсоткратным повторением упражнения Кегеля. А дается просто так, от природы, и оно неисчерпаемо и неотделимо.

18 апреля

Встретила на выставке в «Гараже» знакомого по имени Архип – когда-то он был в жизнерадостном салате богемной Москвы девяностых, называл себя не то художником-концептуалистом, не то промоутером, в реальности же просто тратил родительские деньги на живописную ерунду, из которой в те годы и состояла наша жизнь. Рейв-вечеринки, плов на крыше (в девяностых в Москве еще было сколько угодно незапертых крыш), спонтанные поездки в Ялту и Питер, много портвейна, много «травки», странные показы мод в подвалах и чужих гаражах. Помню, кто-то выставил на суд общественности свадебное платье, сшитое из использованной туалетной бумаги. Манекенщице, тринадцатилетней девчонке, похожей на испуганную стрекозу, пришлось набить карман долларами, чтобы она согласилась это надеть, а у нее все равно комок по горлу гулял, когда она шла по подиуму, и это было заметно. Архип, который и устраивал показ, подтолкнул меня локтем и прошептал:

– Если ее стошнит, это будет «бомба»!

Хорошее было время, хоть и странное.

Мы казались самим себе одуряюще свободными, у нас были рваные оранжевые джинсы и по семь сережек в каждом ухе. На самом же деле мы жили в плену – ни представлений о мире, ни желания прорваться сквозь собственный железобетонный максимализм, полное отрицание самой идеи ответственности.

Рай рассеивался постепенно, его крушили мы сами: кто-то шагнул в окно с четырнадцатого этажа, оставив предсмертную записку на енохианском языке, кто-то (вроде нас с Лерой) остепенился, заменив рваные хипповские джинсы на юбку-карандаш и пустив корни в одном из московских офисов.

Почему-то я была уверена, что Архипа нет в живых давно. Он всегда был из самых отчаянных. Подобные ему считают позорным проявлением мещанства цепляться за груду стареющего мяса, к которому не задумывающаяся о вечном толпа наивно применяет слово «я».

И вот я рассматривала его почти не изменившееся лицо и думала о том, что если и есть на свете человек, в компании которого можно осуществить «секс как отвлекающий маневр», то вот он, стоит передо мною. Мне вспомнился разговор с Лерой – как она сказала, что мне стоило бы найти другого любовника, и я вроде бы даже с нею согласилась.