Дневник Саши Кашеваровой

Романова Марьяна

– Все в порядке? – спросила меня мулатка, помогавшая выбрать помаду.

– Да-да, извините, просто задумалась о своем, – пришлось беззаботно ответить мне.

– А может быть, принести коралловую?

– Не стоит… Вы извините за беспокойство, мне надо отойти, – я улыбнулась поникшей мулатке, с щек которой исчезли веселые ямочки, как только она поняла, что не получит процент на мою покупку.

Уходя, бросила последний взгляд в увеличивающее зеркало, и на этот раз мне показалось, что оттуда сморит не укравшая у мамы косметичку задорная пигалица, а печальный старый клоун с глазами больной собаки, которому больше всего на свете хочется запереться в гримерке с запотевшей бутылкой водки и любым случайным собутыльником и рассказать ему нескончаемую балладу на тему «А ведь бывали же дни…». Но его тормошат доставучие дети, и он фальшиво смеется, а

потом извергает фонтан ненастоящих слез, нажав на специальную кнопку, спрятанную в рукаве.

У меня сложные отношения с детьми.

Не знаю точно, ни почему я стала чайлфри – по убеждениям или по обстоятельствам, ни почему я думала о детях, возвращаясь в тот день домой.

В последних классах школы я сидела за одной партой с некоей Лелей, уютной тихой блондинкой, по кроткому взгляду которой сразу становилось ясно: эта быстро выскочит замуж, нарожает одного за другим, всю жизнь проведет, окруженная простым бесхитростным счастьем. Она будет души не чаять в том, кто скажет ей «люблю», а тот в благодарность окружит ее крепостными стенами, недоступными для разрушительных ветров. Так жила ее бабка, так жила ее мать, об этом мечтала она сама – такой вот заранее написанный сценарий. Она и не скрывала, что даже не собирается получать высшее образование. А зачем тратить нервные клетки? Пока я металась между журфаком и литинститутом, мечтала о «взрослой» жизни и связанных с ней приключениях, Леля вязала скучные добротные джемперы и пекла пироги со сложносочиненной начинкой. Я ей немного завидовала. Но при этом ни за что не захотела бы поменяться с ней жизнью. У Лели было БУДУЩЕЕ, и в этом был покой.

И вдруг в одиннадцатом классе шок: наша Леля насмерть влюбляется в какого-то дворового хулигана (татуировки, гитара, мотоцикл, раздевающий взгляд). Начинает носить кожаную мини-юбку и бандану с черепами, у школы ее встречают какие-то мутные типы, она посылает родителей в жопу, переезжает в коммуналку к любимому, быстро осваивает грамматические основы трехэтажного мата, приносит в школу американские журналы «Мир татуировки» и советуется со мною – сделать ли ей тигра на лопатке или лучше огнедышащего дракона на щиколотке. И снова я ей немного завидовала, хотя если бы некто всемогущий и незримый предложил обмен судеб, я бы покачала головой. У новой Лели никакого БУДУЩЕГО не было – да, страшно, но зато какой же драйв!

А спустя несколько месяцев Леля пришла на уроки с округлившимся животом. Не заметила по неопытности – байкер был ее первым мужчиной. Они быстро расписались – никакого свадебного платья, белого лимузина и пошлых фотографий на Поклонной горе. Теперь ее реальность являла собою странноватый коктейль: она планировала БУДУЩЕЕ с самым неподходящим из всех на свете мужчин.

Вполне возможно, что если бы я впервые увидела несколько иное преобразование материнством, то и перспектива детей не казалась бы мне такой пугающей. Но все случилось как случилось, и я никогда не забуду, как мы, девчонки-одноклассницы, скинулись на детское байковое одеяльце, набор бутылочек и бессмысленного косорылого мишку и пришли в гости к Леле, только что родившей.

И как увидели ее, притихшую, медлительную, похожую на теплое тесто. В ее комнате пахло тальком и отрыжкой, младенец был криклив и лицом красен, молодой муж отсутствовал, а на логичный вопрос «где?» Леля лишь махнула полной рукой с обгрызенными ногтями: «Где-то там катается». Помню, мы возвращались домой, стайка шумных болтливых десятиклассниц, и загазованный московский воздух казался нам пенным вином.

– У меня никогда не будет детей, – сказала я тогда, пытаясь отогнать образ Лели, который еще долго всплывал в воображении.

Конечно, я была всего лишь глупой пигалицей, не понимающей сути вещей. И конечно, это не был тот сорт травмы, который меняет жизнь.

И конечно, лет до тридцати пяти я думала о детях: когда-нибудь.

Но я никогда не могла представить себе: а как же это будет на самом деле. Встречу «подходящего» мужчину и захочу, чтобы наша любовь цвела и плодоносила? Что изменится в мировоззрении? Я стану чуть менее эгоистичной? Перестану любить свободу?

Однажды сделала аборт. Мне было двадцать восемь. Казалось бы – ну что тянуть. Тем более это не был плод случайного секса. И я была даже немного влюблена.

Милый молодой человек, вместе работали. И я совру, если скажу, что ни разу меня не посетила мысль о метаморфозе – буду наблюдать, как пупок распускается на животе, а потом прижму к сердцу крошечного

малыша, который будет воспринимать меня целым миром… Но потом однажды посмотрела на мужчину внимательно – как он говорит, как он ест, как загибает уголки книг при чтении – и поняла, что это все иллюзия. У меня никогда не получится полюбить ни этого человека, ни новую, прилагающуюся к нему, жизнь.

Он даже ни о чем не узнал в итоге. Срок был маленьким, я просто отпросилась пораньше с работы, а ему соврала, что иду с девчонками на распродажу. На следующее утро была уже на ногах, все как ни в чем не бывало.

Я хотела быть тонкой как ножка бокала из чешского хрусталя,Искушающей и дразнящей дивой из книги Эмиля Золя,быть у руля да кутаться в соболяи женить на себе молодого заморского короля.Я не хотела быть той, которая утром бредет к метров куртке за двадцать крон,с макияжем заебанного пьеро,в шляпе – воронье перо.Утро серо —падай ниц, выворачивай на московский алтарь нутро.Я мечтала, чтоб был тот, первый, чтоб был тот, второй,чтобы каждый апрель тротуары ласкал жарой.Третий был деревом. Я обнимала его корой.Я не хотела быть той, от которой бежит мужик,ой, которая в кресле врача лежит.Усатая медсестра невозмутима как вечный жид,тычет пальцем в старенький монитор:смотри, мол, уже получилось сердце,и оно неумело в тебе дрожит.А я без особенных сантиментов решаю:не жить или хрен с ним, жить.И допустим, мой выбор в пользу нежития.Маршрутка уносит в дальние дали, неведомые края.Мокрой дороги медленная змея, потной одежды измятая чешуя,И всего-то хотелось – невыносимой легкости бытия,Чтобы в моем рукаве была хоть одна крапленая карта и чтобы яВ самый последний момент положила ее на столС торжествующим тихим:«Ничья».

27 апреля

В детстве я вот чего боялась. Появился этот страх, когда я училась в младшей школе, и сопутствовал довольно длительное время. Кажется, я уже носила лифчик (впрочем, еще без физиологических на то оснований), когда научилась справляться с ним настолько, чтобы почти считать его недействительным.

Я боялась человека-который-стоит-под-твоими-окнами-ночью.

Этот человек приходит каждую ночь и просто стоит, но он не может тебя найти, пока ты на него сам не посмотришь. Поэтому если хочется ночью выглянуть в окно, то надо смотреть только на небо или на противоположный дом, но ни в коем случае не опускать глаза и не проверять, ждет ли тебя кто-то под окном. Потому что как только ты увидишь человека-под-окнами, тебе захочется его рассмотреть. Разумеется, ты до конца не будешь уверен, что это именно ТОТ человек, а не просто прохожий курит под фонарем. И вообще – какая-то твоя часть даже не верит в существование этого человека. И рассматривая его, ты будешь как будто адвокатом этой циничной части. Будешь искать в нем будничные черты. Нет ли дурацкого мохерового шарфа. Или собачьего поводка в руках. Так я думала.

А как только ты начнешь рассматривать, он поймет, где ты. Медленно поднимет голову, и ты встретишь его взгляд, увидишь его лицо.

И тогда – все.

Страха такого у меня больше нет, как и многих других странных страхов, но это потому, что я стала любопытная и открытая, а не циничная и отвергающая. Но привычка осталась.

Я очень люблю смотреть по ночам в окно, особенно почему-то зимой.

Но я всегда смотрю на небо и почти никогда – вниз.

Ревность – это яд. Она не имеет смысла. И опускает человека, чье сознание почти эволюционировало до поисков Бога внутри себя, на уровень первобытного самца с дубинкой и тяжелым взглядом из-под разросшихся бровей. Ревность – это дракон, его необходимо найти и удушить, уклоняясь от извергаемого им всепожирающего пламени.