Дневник секретаря Льва Толстого
Шрифт:
Ночь Л.Н. провел спокойно. Утром прислал мне с Душаном Петровичем яблоко.
По поводу не особенно хорошего самочувствия Толстого в эти дни Михаил Сергеевич шутил с ним:
– Смотрите не заболейте без Софьи Андреевны! А то она приедет и скажет: вот, только стоит мне уехать, и Лев Николаевич расхворается… Это ей хлеб!
– Да, уж я стараюсь! – ответил Л.Н.
По поводу продолжающейся шумихи вокруг французских гостей во главе с Детурнелем он, между прочим, говорил:
– Говорить о мире и быть врагом антимилитаризма – это самое отвратительное фарисейство. Война кому-нибудь нужна. И действительно,
Он удивлялся сегодня моему почерку:
– Как вы пишете! Нет, в самом деле: аккуратно, весело, смотреть приятно! Вот я бы хотел так писать.
Вечером, идя спать, сказал:
– Постараюсь вас не тревожить сегодня.
Видимо, он ожидал и боялся противного.
Моя работа вчера и сегодня: собрал и расклеил на отдельные листочки, для удобства перемещения, мысли для книжки «Грех недоброжелательства» (по расписанию Толстого, из разных мест «На каждый день»); распределил по отделам эту книжку и другую – «Грех чувственности»; послал больше десятка писем, написанных по поручению Л.Н., его собственные письма, а также несколько бандеролей с книгами.
Два слова – для характеристики корреспонденции, получаемой Л.Н. Я заметил, что просьбы об автографах поступают большей частью из-за границы.
Сегодня один корреспондент Л.Н., какой-то неизвестный солдатик, сообщает: «У нас погода теплая, до 2° тепла. Снегу нет». Другой начинает свое письмо так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь. Осмеливаюсь прибегнуть к милосердию Господню, чтобы Господь послал мне грешному разумение написать сию письмо к многими уважаемыми народами русской земли, даже слышно и заграницами Ваше громкое имя, – то и я, грешный человек и самый маленький, как букашка, хочу доползти хоть письмом до Вашего имени, Лев Николаевич г-н Толстов».
Оба письма относятся к разряду так называемых «хороших писем», то есть серьезных, искренних и более или менее оригинальных. Есть еще у Л.Н. разряд писем «просительных» (о материальной помощи), которые он оставляет без ответа, и разряд писем «обратительных», авторы коих пытаются обратить его в православие и в прочие правоверные взгляды.
14 февраля
Заслуживает быть отмеченным, что Л.Н. часто вспоминает о Черткове. Сегодня за обедом он говорил о нем в связи с полученными от него письмами и точным текстом статьи, появившейся в газетах под названием «Последний этап моей жизни». И меня часто спрашивает, получаю ли я письма из Крёкшина, и просит передавать их содержание.
Одна характерная для него черточка.
За обедом подали сладкое.
– Безумная роскошь видна хотя бы в этом, в пирожном. Мы в свое время пробавлялись хворостиками, разными киселями и оладьями. А такое пирожное подавалось разве в большие именины.
Сегодня, после обеда, произошел оживленный разговор об отказах от воинской повинности – в связи с предстоящим мне отказом – между мною, Л.Н. и Сухотиным. Начали мы этот разговор с Михаилом Сергеевичем еще раньше, днем, гуляя по саду и споря о том, нужно ли мне оттянуть время отказа елико возможно, пользуясь правом отсрочки, предоставляемой мне пребыванием в университете, или же я должен немедленно выйти из университета,
Решили спросить у Толстого, кто из нас прав. Говорили долго. Л.Н. решительно отказывался высказаться в ту или иную сторону и что-нибудь советовать, говоря, что человек сам должен решать такие вопросы. Последствиям отказа (вроде влияния на других и пр.) он не придает значения. «Не могу» – вот в чем все доводы отказывающегося.
Между прочим, он говорил:
– Я никак не могу себе представить чувства, с которым человек идет на отказ – вот как вы или Сережа Булыгин. Мне, старику, не страшно было бы это, мне жить осталось только несколько месяцев, год, а у молодого человека так много впереди!
Говорил также, что для него тюрьма была бы освобождением от тех тяжелых условий жизни, в которых он находится.
Весь разговор невозможно передать, но он очень взволновал меня. Да и собеседники мои оказались, кажется, в несколько приподнятом настроении. По крайней мере я, уйдя в свою «ремингтонную», еще слышал из залы их о чем-то переговаривающиеся голоса. Между тем игра в шахматы, за которую сели Михаил Сергеевич и Л.Н., обычно проходит у них в молчании.
За чаем говорили о разном. Одно время Л.Н. сидел, задумчиво смотря в угол, и вдруг вымолвил:
– Как противен этот граммофон и труба эта!
Все присоединились к его мнению, и «изобретению цивилизации» снова порядочно досталось.
Перед сном зашел ко мне, подписал почтовые повестки на заказные письма и просмотрел написанные мною письма.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он.
– Хорошо!
– Вы один у нас бодрый, да Душан еще. Ну, прощайте!
15 февраля
Утром Л.Н. вошел ко мне, еще не одетый, с бумагой в руках.
– Написал письмо Хирьякову. Хотел написать хорошо, а всё оборвал, испортил.
Концы письма, написанного на листе от большого блокнота, были действительно неровны, но написано письмо было на редкость четко. Не результаты ли это разговоров о его неразборчивом почерке?
Был гость. Молодой человек, бывший рабочий, желающий сесть на землю и взять к себе в помощники двух безработных босяков. Главная его идея состояла в том, чтобы постепенно увеличивать число безработных, привлекаемых к труду на земле.
– Разочаруется! – говорил Л.Н.
Но в общем гость ему очень понравился, и он вспоминал о нем несколько раз.
Всё вновь и вновь получаются Толстым письма по поводу журнала петербургского издательства Максимова «Ясная Поляна». Название издательства и журнала вводит доверчивую публику в заблуждение, она щедро вносит деньги Максимову, обещающему «полное собрание запрещенных в России сочинений Л.Н.Толстого», а затем, поняв, что попалась в руки афериста, жалуется на его недобросовестность Л.Н. и даже упрекает последнего. Например, сегодня некто кончает свое наполненное упреками письмо патетическим возгласом: «Я надеюсь на Вашу честь, граф!»