Дневник секретаря Льва Толстого
Шрифт:
После чая Гольденвейзер сел за рояль. Сыграв по одной, по две пьесы Скрябина, Аренского и Листа, он играл затем исключительно Шопена. Всё исполнялось им замечательно.
– Прекрасно, чудесно! – проговорил Л.Н., прослушав одну из прелюдий Скрябина.
Аренский тоже понравился ему. Когда-то композитор бывал в Ясной Поляне, и Толстой теперь вспоминал о нем как об очень симпатичном человеке.
– Чепуха, чепуха! – произнес Л.Н. после пьесы Листа. – Здесь нет вдохновения. Все эти, – и он показал руками и пальцами, как делают пассажи на фортепиано, – ничего не стоит сделать и сочинить в сравнении с той простотой, с тем
Играна была пьеса Аренского.
– А вы как думаете, Михаил Сергеевич, – обратился Л.Н. к своему зятю, – нравится вам Аренский?
– Для меня, Лев Николаевич, – отвечал тот, – Скрябин, Аренский – все равно что в литературе Андрей Белый, Вячеслав Иванов; я их не понимаю и друг от друга отличить не могу.
– Что-о-о вы! – протянул усовещивающе Толстой.
Затем он долго слушал Шопена и промолвил:
– Я должен сказать, что вся эта цивилизация – пусть она исчезнет к чертовой матери, но музыку – жалко!
Стали говорить об отношениях Шопена и Жорж Занд.
– Что ты эти гадости рассказываешь, – вмешался всё молчавший Л.Н, обращаясь к Татьяне Львовне, и добавил, смеясь: – где уж ваша сестра замешается, там всегда какие-нибудь гадости будут!..
– Уж я тебе отомщу, погоди! – погрозила отцу пальцем Татьяна Львовна.
– Смешивают любовные пакости с творчеством, – продолжал Толстой. – Творчество – это нечто духовное, божественное, а половая любовь – животное. И вот выводят одно из другого!.. Шопен не оттого писал, что она пошла гулять (Л.Н. усмехнулся), а оттого, что у него были эти порывы, это стремление к творчеству.
– Отчего, – говорил он затем, – живопись, поэзия понятны всем, как понятна всем религия, а музыка представляет в этом отношении исключение? Поймет ли вот такую музыку неподготовленный, простой мужик, даже вообще склонный к эстетическим… «переживаниям»?.. Будет ли он испытывать такое наслаждение, какое испытываем теперь мы? Вот это меня очень интересует! Я думаю, что он не поймет такой музыки. Поэтому я хотел бы, чтобы музыка была проще, была бы всеобщей.
Между прочим, сегодня Л.Н. писал в письме к Наживину: «Я живу хорошо, подвигаюсь понемногу к тому, что всегда благо, и ослаблением тела, и освобождением духа».
Приготовил ему книжку «Суеверие государства». В работе мне помогала уже почти совсем выздоровевшая Александра Львовна: размечала «безответные» письма, завязывала посылки, собирала книги и т. д. Хотя червячок ревности (растягивающийся иногда и в червячище) всё еще копошится в ее душе, но все же, узнав меня поближе, она, кажется, убедилась, что не настолько уж я опасное для нее чудовище, и стала ко мне более снисходительна. В ревности своей она уже признавалась мне самому, а разве это не прямой признак, что ревность ослабела?
– Ненавижу Гуську, не люблю Булгашку! – напевает она иногда, сидя за пишущей машинкой, в то время как «обер-секретарь» (как она меня называет) восседает, разбирая важные бумаги и корректуры, за столом. «Обер-секретарю» остается, конечно, только посмеиваться…
5 марта
Л.Н. слаб сегодня, но на вопрос о здоровье я получил от него вот такой ответ:
– Хорошо, всё хорошо, лучшего и желать нечего!
Вечером он зашел ко мне.
– Кончили все дела? – спросил он, улыбаясь доброй улыбкой. – Ну, давайте
Он уверяет почему-то, что в «ремингтонной» особенно хорошие перья, каких у него и в помине нет. Вероятно, Софья Андреевна редко меняет их.
Л.Н. подписал письма, которых сегодня было довольно много: почти на все полученные им письма он ответил сам.
– Лев Николаевич, не могу ли я задать вам один вопрос, не относящийся к делу, а так? – обратился я к нему.
– Пожалуйста, пожалуйста! Я очень рад. Когда работа, так общение как будто прекращается, и я очень рад, если могу ответить, когда меня о чем-либо спрашивают в таких случаях.
Я спросил, только ли физический труд можно считать вполне нравственным и будет ли таковым труд не физический, но несомненно полезный, нужный, как, например, работа хорошего учителя в школе, свободной от всяких посторонних вредных влияний, или работа Душана, доктора, которого Л.Н. называет иногда святым.
Толстой высказался в том смысле, что возможен нравственный труд – и не физический.
– Но если можно дышать чистым воздухом, то какой же человек будет дышать скверным? – говорил Л.Н. – Так и физический труд. Человек всегда должен стремиться к совершенству, хотя бы он и не мог его достигнуть. А в настоящем положении человека ему, быть может, лучше, нужнее всего быть тюремщиком!.. Может быть, именно это… Вот, говорят, одна женщина занималась в театре гримировкой актеров, а те деньги, которые зарабатывала, тратила на то, что собирала больных и искалеченных собак, ухаживала за ними и содержала их. Так это величайший педантизм – говорить, что она поступает безнравственно, так как отнимает у людей деньги и тратит на собак. Это такой педантизм!.. Тут нужнее всего освободиться от соблазна славы людской, не думать о том, что скажут о тебе люди. С этим труднее бороться, чем с личной похотью, особенно вам, молодым людям, да и нам, старикам… И я сам каких-нибудь полтора года избавился от этого соблазна, стараюсь избавиться и радуюсь, когда успеваю в этом.
Днем Л.Н. ездил в Телятинки вместе с Андреем Тарасовым, сегодня пришедшим к нему оттуда. Толстой продолжает очень интересоваться им. И сегодня он говорил про него:
– У него все нравственные вопросы на очереди. Он женат, у него двое детей, и вот он думает, что не лучше ли теперь жить с женой как брату с сестрой. Накопил он сбережения – пятьсот рублей – и спрашивает теперь, что с ними делать и хорошо ли иметь эти деньги.
Распределил сегодня Л.Н. мысли в книжке «Обман ложной веры», то есть, как и в предыдущих книжках, разбил мысли на несколько отделов, озаглавив эти отделы и в каждом из них расположив мысли в определенном и последовательном порядке.
6 марта
Сегодня всем газетам – радость и праздник: Хомяков ушел из председателей Думы. Теперь это первая злоба дня.
– Что, Лев Николаевич, говорил я вам, что скандал, устроенный Пуришкевичем, будет иметь очень значительные последствия? – встретил сегодня утром Сухотин Л.Н. – Хомяков ушел!..
– А разве это значительно? – спросил Л.Н.
– Как же, помилуйте! Председатель Думы…
– Не все ли равно? Ушел Хомяков, будет на его месте какой-нибудь Толбяков. Все они друг на друга похожи. Как дух божий живет во всех, так и дух глупости, – улыбнулся Л.Н., – дух дьявольский во всех.