Дневник семинариста

Никитин Иван Саввич

–  Что ты разумеешь под словом: показуясь?

–  Слово: проявляясь.

–  Ну, хорошо. Объясни, как это расширяется действительность до правдоподобия?

Ученик молчал.

–  Ну что ж, объясни.

Опять молчание.

–  Вот и дурак. Ведь тебе объясняли?

–  Объясняли.

–  Ну что ж молчишь?

–  Забыл.

Федор Федорович двигал бровями, делал ему какие-то непонятные знаки рукой. Ничто не помогало. Не утерпел он - и слова два шепнул.

–  Нет, что ж, подсказывать не надо.

–  Вы напрасно затрудняетесь, - сказал ученику один из профессоров.
– "Юрия Милославского" читали?

–  Читал.

–  Что ж там - действительность или правдоподобие?

–

 Действительность.

–  Почему вы так думаете?

–  Это исторический роман.

–  Нет, что ж, дурак! Положительный дурак, - сказал отец ректор и махнул рукою.

История в этом роде повторилась со многими. Едва доходило дело до объяснений и примеров, ученики становились в тупик.

В числе других вышел ученик второго разряда, очень молодой, красивый и застенчивый, за что товарищи прозвали его "прелестною Машенькою". Он робко читал по билету, который ему выпал, и во время чтения не поднимал ресниц.

–  Так, так, - говорил отец ректор, - продолжай!
– И затем он обратился с улыбкою к профессорам: - Какой он хорошенький, а? не правда ли? Как тебя зовут?

–  Александром.

–  Ну, вот, вот! И имя у тебя хорошее.

Ученик краснел. Сидевший подле него профессор предложил ему вопрос.

–  Нет, нет!
– заметил отец ректор, - вы его не сбивайте. Пусть читает. В самом деле, посмотрите, какой он хорошенький!..
– И экзаменатор взглянул на список.
– Ты здесь невысоко стоишь, невысоко. Вот я тебя поставлю повыше… Ты будешь заниматься, а?

–  Буду.

–  Ну и хорошо. Ступай!

К концу экзамена отец ректор, как видно, утомился. Стал смыкать свои глаза и пропускать нелепые ответы мимо ушей. Ученики не преминули этим воспользоваться, однако один попал впросак: заговорив об органах чувств, он приплел сюда и память, и творчество, и прочее, и прочее, лишь бы не молчать. Вот, сколько мне помнится, образчик на выдержку. "Органы чувств суть: глаза, уши, нос, язык и вся поверхность тела. Заучивание бывает механическое и разумное… однако ж бывают случаи, фантазия может создать крылатую лошадь, но только тогда, когда мы уже имеем представление о лошади и крыльях и сверх того… и… напрасно строгие эмпирики отвергают в нас действительность ума, как высшей познавательной способности…"

–  Так, так, - говорил отец ректор, бессознательно кивая головою. Федор Федорович не перебивал этой галиматьи, что было очень понятно.

–  Вы просто городите безобразную чепуху, - заметил сидевший налево профессор.

–  А? что, что? Повтори!
– и отец ректор широко раскрыл глаза. Ученик стал в тупик.
– Ну что ж, дурак! Вот я тебе и поставлю нуль. Пошел!..

Несмотря на эти маленькие неприятности, Федор Федорович остался вообще нами доволен и, садясь со мною обедать, весело потер руки и сказал:

–  Ну, слава богу! экзамен наш сошел превосходно… как ты думаешь?

–  Хорошо, - отвечал я с улыбкою.

–  Промахи, конечно, были, но… пододвинь ко мне горчицу.
– Я пододвинул… - Где ж этого не бывает?

И в самом солнце пятна есть.

17

Экзамены продолжаются. В общих чертах они похожи один на другой и только отличаются некоторыми оттенками, смотря по тому, кто экзаменует - отец ректор или инспектор. Последний не дремлет за своим столом, нет!.. Лицо его выражает какое-то злое удовольствие, когда ему удастся сбить кого-нибудь с толку. И боже сохрани, если он не благоволит к наставнику экзаменующихся! Тогда вся его злоба обращается на учеников, которых он мешает с грязью, и в то же время язвит их наставника разными ядовитыми намеками

и двусмысленною учтивостию. К счастию, он не экзаменует по главным предметам, но по истории, языкам и т. д.

–  Переводи!
– говорит он ученику, который стоит перед ним с потупленною головою и с Лактанцием в ру-

ках.
– Переводи! что ж ты молчишь, как стена?..
– И впивается в него своими серыми сверкающими глазами.

–  Душа, буду… будучи обуреваема страстями и… и…

–  Далее1

–  Страстями… и…

–  Что ж далее?

–  И не находя опо… опоры.
– Ученик чуть не плачет.

–  Осел! у тебя и голос-то ослиный!
– И он передразнивает ученика: - Обуреваема… Где ты нашел там обуреваема? Лень тебя, осла, обуревает, вот что! Почему ты целую неделю не ходил в класс?

–  Болен был.

–  Видишь, какой у него басище… болен был… - Опять передразниванье.
– Отчего ж ты не явился в больницу?

–  Я полагал… я думал, что на квартире мне будет покойнее… - У малого навертываются слезы.
– Ей-богу, я был болен лихорадкою. Спросите у моих товарищей и, если я солгал, накажите меня, как угодно.

–  А! ты покой любишь… хорошо! Вот тебя исключат к вакации, тогда ты насладишься покоем: целый век будешь перезванивать в колокола.

И вслед за этим предлагается вопрос наставнику:

–  Он у вас всегда таков или, может быть, на него периодически находит одурение?

–  Что делать! Особенных способностей он не имеет, но трудится усердно и успевает, сколько может. Кажется, он сробел немного…

–  Все это прекрасно, то есть вы очень великодушны, но все это ни к чему не ведет. Мне кажется (по крайней мере я так думаю, вы меня, пожалуйста, извините: может быть, я ошибаюсь), мне кажется, было бы сообразнее с делом видеть его в начале не второго разряда, как он у вас стоит, а в конце третьего. Впрочем, вероятно, вы имеете на это свое основание.

Наставник проглотил позолоченную пилюлю и стал извиняться, что он ошибся, и уверять, что на будущее время он постарается быть более осмотрительным.

После класса я заходил за книгою к своему товарищу, который живет в семинарии на казенном содержании. Мне случилось быть в первый раз в нумере бурсаков. Это огромная, высокая комната, по наружности похожая на наши классы, с тою разницею, что она, хоть и экономно, но все же ежедневно отапливается. Вокруг обтертых спинами стен стоят деревянные, топорной работы, кровати. Простынь на них нет; подушки засалены; Старые, сплюснутые матрацы прикрыты изношенными, разодранными одеялами. На полу пыль и сор. И какой пол! Доски стерты каблуками, и только крепкие суки упорно противятся сапогам и времени и подымаются со всех сторон бугорками. Между досок щели. В углу - отверстие: смелые голодные крысы не побоялись прогрызть казенное добро!.. Окна запушены снегом, и так плотно, что самому зоркому глазу невозможно видеть, что делается на улице и даже есть ли здесь улица. Сквозь разбитые и кое-как смазанные стекла порядочно подувает холодом, но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался: кажется, здесь ко всему привыкли. Покамест мой товарищ доканчивал выписку из моей книги, я присел на его кровать. Ничего! матрац не жестче доски, стало быть, на нем еще можно спать. Ученики сновали взад и вперед по комнате. Один полураздетый, в толстом и грязном белье, лежал на своей кровати с глазами, устремленными на тетрадку, и с видимым удовольствием доедал кусок черного хлеба. Другому захотелось покурить. Курить не велят, поневоле поднимешься на хитрости. Он подставил к печке скамью, открыл вверху заслонку и, стоя на скамье, пускал дым в трубу. Вдруг я почувствовал что-то неприятное у себя на шее, хвать - клоп! Этакая мерзость! Воображаю, как было бы покойно провести здесь ночь…