Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А

Федотов Лев Федорович

– Рисунок по-детски будет выглядеть, – сказала она, – а так, в простом карандаше, он неплох. Так что я не советую!

Я был очень рад, что наши мнения сошлись и поспешил убрать весь хлам в чемоданчик.

Я спросил у Раи, далеко ли лежат их фотографические склады, так как я бы хотел просмотреть их. Я отлично помнил, с каким интересом я всегда рассматривал карточки у Гени в альбоме, когда был в Москве, и теперь мне очень хотелось ознакомиться со снимками моих ленинградских близких.

К моему удивлению, Рая открыла нижнюю крышку у пианино, что находилась под клавиатурой,

и достала оттуда весьма изрядный пакет.

– Это мы от Норы здесь их прячем, – сказала Рая, – а то она вечно их разбрасывает и теряет, когда смотрит.

Я расположился у окна на круглом столе и стал с интересом знакомиться с содержимым пакета. Тут были снимки почти всех родичей. Особенно тщательно я рассматривал снимки моих ленинградцев.

– Хорошая девчонка, да? – сказал мне Моня, имея в виду снимки с изображением его наследницы.

Даже при всем своем желании я не смог бы ответить отрицательно, так как за эти девять дней в Ленинграде я достаточно хорошо узнал маленькую Леонору; да хотя и раньше я знал ее как положительного малыша.

Вскоре к Моне явились его ученики, два черномазых брата, похожих друг на друга, которых он учил игре на виолончели. Они, конечно, не были единственными его жертвами в области музыки… Я своими глазами увидел Моню в роли заправского преподавателя, и, насколько я понимал толк в искусстве, я мог судить о хорошем товарищеском подходе его к своим питомцам. Что касается правильности его преподавания, то об этом я уже не раз слыхал от многих лиц.

Неожиданно затрещал телефонный звонок.

– Кого это вдруг к нам несет? – удивилась Рая, правда, весьма гостеприимным тоном.

Оказывается, то была телеграмма из Москвы, в которой моя мамаша и Буба поздравляли меня с днем рождения… Ах, ты, черт!!! Я-то ведь и забыл, что я сегодня появился на свет!

Рая и Моня тоже упустили это из виду, и теперь мне пришлось испытать на себе их дружественные пожелания, весьма тронувшие меня. Разумеется, что я телеграмму решил сохранить как одну из вещественных памяток о моем пребывании в Ленинграде.

Среди снимков я встретил и мой рисунок Кремля, который я послал сюда из Москвы летом и который покрыл в последующих письмах Рае и Моне строжайшей критикой.

– Неважно он получился у меня, – сказал я Моне. – Я им совсем не доволен.

– Он размалеванный уже чересчур, – проговорил Моня. – Яркий очень, как декорация!

– Ты прав, – согласился я. – В следующий раз нужно будет учесть все недостатки, иначе мне придется доставать для себя веревку.

До обеда я решил сходить в город, чтобы, наконец, привести в действительность задуманную мною ленинградскую серию.

Я оделся, утрамбовал в боковом кармане пальто несколько чистых карточек и карандаш.

– Ты бы нам что-нибудь нарисовал бы красками, – сказала Рая, – чтобы можно было повесить на стену.

– Это уж я дома сделаю, когда приеду, – ответил я, – а когда встретимся, тогда ты это возьмешь. Ладно?

– Ладно, – согласилась она, закрепляя сделку.

Прежде всего, я вышел на площадь и, зайдя за мост через Мойку, остановился на противоположной Исаакию стороне площади. Здесь

мы и беседовали с Норой о панораме на всю площадь вместе с собором.

Я вытащил карточку и, быстро заприметив все особенности вида, незаметно набросал их на листке. Никто не обращал на меня внимания, и я был рад скромности ленинградцев.

Проходя мимо гостиницы «Астория», я погрузил в почтовый ящик, висевший на ее стене, свое послание моему учителю по музыке и его половине и двинулся дальше.

Я спешил, так как сегодняшний день – последний день моего пребывания в стенах Ленинграда, и мне хотелось еще раз увидеть все его сокровища.

Выйдя к памятнику Петра, я встал в том месте, откуда были видны особенно интересно и памятник, и собор, и тот самый фонарь, на который мы с Евгением еще раньше обратили внимание. Эта панорама была сложнее, и мне пришлось повозиться с зарисовкой дольше, так что в конце миссии мороз мне стал довольно сильно мешать, а в варежках я трудиться не мог. Мимо проходили какие-то дядьки, но никто из них мне не помешал. Что значит мирное время! Будь теперь война, так меня давным-давно б поволокли к Неве и утопили как предателя отчизны, хотя я и делаю зарисовки просто как любитель искусства. Но тогда бы меня расспрашивать не стали бы, не то что верить!

Я тронулся дальше вдоль набережной Невы, мимо корпусов Адмиралтейства. Подойдя к Зимнему, я уселся на лавку в садике и стал запоминать панораму на Неву, на еле видневшуюся вдали Петропавловку и на угол Зимнего дворца. Мороз мне не дал долго размышлять, и я поспешил незаметно запечатлеть кое-как и эту картину.

Далее я двинулся вдоль Невы к той арке, которая соединяла Эрмитаж с другими домами, перекидываясь через Канаву. Картину вида Петропавловской крепости из-под арки мне помешали как следует сделать расчищавшие снег рабочие, но я все-таки ухитрился кое-что там набросать. Особенно один из них уставился на меня, как на чудо, и стоял, вроде истукана, открыв свою пасть. Я, конечно, мысленно обозвал его «идиотом» и тронулся дальше.

Завернув за угол Эрмитажа, я увидел снова стоящих чугунных титанов, подпирающих своды въезда. Далее виднелся угол розового Зимнего, за которым вдали стоял Исаакий. Это была та самая панорама, которой мы с Женькой особенно любовались. Однако запечатлеть ее на бумаге я не смог, так как тут прохаживался милиционер, скрипя каблуками на снегу. Я получше запомнил все детали и решил положиться на свою память. Однако я все-таки успел на листке молниеносно охватить контуры, но быстро его спрятал, когда приблизилась опасность от обернувшегося ко мне члена милиции.

По Невскому я дошел до Казанского собора, и, встав на берегу канала Грибоедова, запечатлел и этот собор, прибавив к собору видневшийся угол Дома книги.

К памятнику Екатерины я уже не решился идти, так как было пора отправляться за Леонорой в детсад, да, к тому же, и морозец меня за все это время успел пробрать. Памятник Катьки я решил сделать по памяти.

Питомцы детского сада опять возились в снегу, и Нора, увидевшая меня раньше, чем успел ее увидеть я, подбежала ко мне, сообщив руководительнице о своем уходе.