Дневник вора
Шрифт:
У араукарии красные плотные и мохнатые, довольно мясистые, буроватые листья. Эти деревья сажают на кладбищах, они окружают могилы давно почивших рыбаков, которые испокон веков гуляли по этому дикому и ласковому берегу. Они подставляли солнцу и без того загорелые руки, волоча свои лодки и сети. В ту пору они носили одежду, которая почти не изменилась: рубашка с большим вырезом и разноцветный платок, которым они повязывали свои темные курчавые головы. Их ноги были босы. Все они давно умерли. Деревья, все так же растущие в городских садах, воскрешают их в моей памяти. Стаи теней, в которые они превратились, продолжают шалить и произносить пылкие речи: я отрицаю их смерть. Не придумав лучшего способа воскресить рыбака, блиставшего молодостью в 1730 году, и
— Ты знаешь типа по имени Люсьен?
— Да, а что?
— Ничего. Просто я им интересуюсь.
Парень и глазом не моргнул. Он стряхнул с себя сосновые иголки, слегка провел рукой по волосам, проверяя, не осталось ли там кусочков мха, и отошел от дерева, чтобы посмотреть, не забрызгал ли он свои солдатские брюки.
— Что это за тип? — спросил я.
— Он? Так, шпана, встречался с мужиками из гестапо.
Я снова оказался в центре пьянящего вихря. Французское гестапо сочетало в себе два прелестных явления: предательство и воровство. Если бы к этому добавился гомосексуализм, оно стало бы сиятельно безупречным. Гестапо было наделено тремя добродетелями, которые я возвожу в ранг божественных доблестей, способных придать любому телу твердость тела Люсьена. В чем можно было его упрекнуть? Гестапо находилось за гранью мира. Оно предавало (предать в смысле нарушить законы любви), грабило, устраивало погромы. Увенчанное педерастией, оно отлучало себя от мира. Стало быть, оно пребывало в нетленном одиночестве.
— Ты уверен в своих словах?
Боб смерил меня взглядом. Тряхнув головой, он откинул со лба свои черные кудри. Мы шагали рядом во тьме.
— Я же тебе говорю.
Я замолчал, чутко прислушиваясь к себе. На мою душу нахлынули волны, принесенные словом «гестапо». По этим волнам шагал Люсьен. Они несли его грациозные ноги и мускулистое гибкое тело, шею и голову, увенчанную блестящими волосами. Я приходил в восторг от мысли, что в недрах этого дворца из человеческой плоти царит идеальное зло, создающее идеальное равновесие конечностей, торса, света и тени. Этот дворец медленно погружался в воду, скользил по волнам моря, бьющегося о берег, по которому мы ступали, и, мало-помалу обретая текучесть, растворился в море. Что за покой и нежность наполняли меня при виде столь бесценного одиночества в столь богатом ларце! Я хотел бы забыться в бессонном сне, заключить эти волны в объятия. Призрак мира, неба, дороги, деревьев проникал в меня через глаза и пускал во мне корни.
— А ты, ты никогда не думал туда поступить, чтобы воровать?
Боб слегка повернул ко мне голову. Его лицо, то светлевшее, то мрачневшее, оставалось невозмутимым.
— Ты сбрендил. Где бы я теперь был? На каторге, как другие!
На каторге или на том свете, как главари этой организации: Лаффон, Бони, Клавье, Паньон, Лабуссьер. Стремясь запастись аргументами в защиту предательства, я вырезал и сохранил кусок газеты с их фотографиями. Итак, я всегда приписывал им сияющий вид. Морис Пилорж со своим ясным, как утро, лицом был насквозь фальшив. Он лгал на каждом шагу, лгал мне в глаза и с неизменной улыбкой предавал своих друзей. Я же любил его. Узнав о том, что он убил Эскудеро, я был сражен наповал, ибо трагедия снова почти вплотную подобралась ко мне; она вошла в мою жизнь, прославляя меня, придавая мне новую значимость (шпана говорит: «Ну, он теперь с нами и срать не сядет»!). Я сотворил из него кумира, которому, возможно, все еще поклоняюсь спустя восемь лет, как его обезглавили. За тот промежуток времени, что отделяет убийство от смерти, Пилорж превзошел меня в величии. Когда я смог наконец вымолвить «бедный парень», думая о его загубленной жизни и разлагающемся теле, я полюбил его. Тогда же я избрал его не как идеал, а как поддержку в пути на какое-то небо, где я надеюсь с ним встретиться. (Я не уточняю: «встретиться снова».)
Я видел перед собой тоскливые (за исключением лица Лабуссьера), размягшие от бесконечных страхов
У настоящего предателя, предателя милостью Божьей, говорил я себе в такие минуты, не может быть двуличного вида.
Каждый из мужчин, о которых я повествую, изведал периоды взлета. То было время их блеска. Я был знаком с Лабуссьером и видел, как он разъезжал с любовницами в роскошных автомобилях. Он был уверен в себе и убежден в своей правоте, невозмутимо творя свое доходное дело доносчика. Ничто не терзало его.
«Угрызения совести, чувства, приносящие другим столько муки, которую выдают их лица, не тревожат невинную душу Люсьена», — говорю я себе.
Боб надеялся, что, расписав Люсьена как гнусного типа, он отвратит меня от него. Но тем самым он лишь усилил мой интерес к нему. Я любовно воображал, как Люсьен убивает и мучает. Я ошибся. Он ни разу не предал. Я спросил его, не согласится ли он разделить мою жизнь со всем ее риском. Он посмотрел мне в глаза, ни у кого еще я не встречал такого ясного взгляда. Он напоминал родник, струящийся по заболоченной равнине, где растут незабудки и растения, которые в Морване называли плакучей травой. Потом он сказал:
— Да.
— Я могу рассчитывать на тебя, на твою дружбу?
Тот же взгляд и тот же ответ:
— Я буду вести такую же жизнь, как и ты, но только я не хочу воровать.
— Почему?
— Нет. Я лучше буду работать.
Я замолчал.
— Ты говоришь, что, если я тебя брошу, ты станешь бандитом. Почему?
— Потому что мне было бы стыдно.
Несколько дней спустя я сказал:
— Знаешь, придется экономить. У нас кончаются бабки.
Люсьен шел, уставившись в землю.
— Может, мы найдем, что спереть, — сказал он.
Я замер, стараясь не показать слишком явно свой восторг, чтобы не нарушить то хрупкое равновесие, которое заставило его произнести эти слова. Я перевел разговор на другую тему. На другой день, после того как мы навестили Г.Ш., он выразился точнее.
Г.Ш. живет в квартире, которую он обставил мебелью за четыре дня, когда немцы вошли в Париж. Переодевшись с тремя дружками в мундиры вермахта (эти мундиры были украдены шлюхами у солдат, разомлевших от усталости, вина и любви), он ограбил несколько особняков, хозяева которых уехали. Его переполненный грузовик курсировал между гаражом и Пасси. Так он обзавелся и мебелью и коврами. От подобных паласов, говорю я себе, исходит сдержанность, перетекающая в меня через ноги; они с поистине материнским участием предписывают молчание, одиночество и спокойствие. Они дозволяют также произносить хулу и замышлять чудовищные преступления. В его квартире скопилось множество люстр. Двое его дружков, разделивших с ним поровну добычу, были убиты в Италии. Третьего только что приговорили к пожизненной каторге. Две эти смерти и приговор освятили право Г.Ш. на собственность, узаконили подлинность этого права. Уверовав — или нет — в свою безнаказанность, он ходит по этим коврам, нежится в этих креслах с невиданной прежде вальяжностью.
— Пусть они попробуют меня выселить, — говорит он мне.
Его сила основана на уверенности в своем праве владеть захваченной мебелью, роскошной добычей, от которой Люсьен приходит в восторг. Квартира, где продолжает раскручиваться действие, также участвует в драме. Это бесценная ризница, страж которой не дремлет. С тех пор как я узнал о смерти его дружков, я захожу к Г.Ш. с большей твердостью и меньшим восторгом. Все эти вещи уже утратили связь с прежним хозяином, они не подчиняются больше чьей-то воле. Все здесь преданно служит нынешнему владельцу. Когда мы ушли, Люсьен сказал мне на лестнице: