Дневник войны
Шрифт:
Почти месяц не прикасался к дневнику. Нелегкий был этот месяц! Жгучие морозы, до 36 градусов, стояли весь январь. Положение с питанием прогрессивно ухудшалось, а дни 27–30 января будут особенно памятными: в эти дни исчез из продажи и хлеб. Бесконечные очереди на лютом морозе выстраивались с часу ночи и нередко стояние было бесплодным. Старики мои почти три дня не видели хлеба. 30 ноября я принес им буханочку — надо было видеть, как они на нее набросились.
В январе иссякли все мои ресурсы, и я решил взять стариков в больницу. 1 февраля погрузились на санки и отправились втроем пешочком. Кое-как дошли и устроились.
Несчастные окоченевшие больные лежат, прикрывшись шубами и грязными матрацами, кишмя кишат вшами. Воздух пропитан гноем и мочой, белье грязное до черноты. Воды нет, света нет, уборные забиты, в коридорах вонь от неслитых помоев, на полу полузамерзшие нечистоты. Их не выливают вовсе или сбрасывают тут же, у входа в хирургическое отделение — храм чистоты!.. И такая картина во всем городе, так как повсюду с конца декабря нет тепла, нет света, воды и канализации. Всюду видны люди, таскающие воду из Невы, Фонтанки (!) или из каких-то скважин на улице. Трамваи не идут уже с середины декабря. Привычными уже стали валяющиеся на улицах трупы полураздетых людей, мимо которых с равнодушием проходят пока еще живые. Но все же более страшное зрелище — грузовики-пятитонки, доверху груженые трупами. Кое-как прикрывши «груз», машины свозят их на кладбища, где экскаваторами роются траншеи, куда и сбрасывают «груз».
На днях в покойницкой поймали мужчину, искавшего труп «помоложе». Он оказался инженером, спокойно и здраво рассуждавшим. Он не видит ничего предосудительного в людоедстве, привел примеры из северных экспедиций и т. п. Сбитые черепа с исчезнувшими мозгами, случаи убийства «на мясо» перестали быть редкостью. А о судьбе свежеампутированных голеней и бедер и говорить не приходится. Мы с Сосняковым слышали даже отзывы о вкусовых качествах подобных блюд…
Таков был январь 1942 года. И не помогли здесь прибавки хлеба, которые, кстати говоря, стали сейчас реальными. Напомню себе, что норма для рабочих с 800 гр. в день спустилась через 600, 500, 400 и 300 до 250 гр. в ноябре и держалась так больше месяца (служащие и иждивенцы получали по 125 гр.). 25 декабря дали рабочим 300, а остальным 200 гр. 24 января стало 400 рабочим, 300 служащим и 250 остальным. И наконец со вчерашнего дня 500, 400 и 300.
И все же мне нехватает 500 гр. хлеба в день. Изрядно меня, по-видимому, истрепал голод! Вчера одна из моих знакомых при встрече со мной заплакала — до такой степени я, по ее словам, изменился. Впрочем, я сам этого не замечаю…
И вот с 10 февраля я в «стационаре для дистрофиков» — учреждение на тридцать человек, где прежде всего тепло — вот и сейчас в комнате, где я пишу, 15 градусов тепла, — спокойно, довольно чисто и относительно сытно. Кормят три раза в день, дают по 60 гр. масла, 60 гр. сахара, 100 гр. мяса и 500 гр. хлеба. Маловато, но все же лучше, чем
В городе снова усилилась волна эвакуации. Это движение очень заразительно, и если бы я был один, я вероятно бы уехал. Но тронуться в путь со стариками — невозможно. Да и жаль бросать квартиры сейчас, когда казалось бы самое страшное уже пережито! Но так ли это? Никто сказать не может. Не знаем, что несет с собой весна для многострадального Ленинграда. Новые налеты, новые попытки штурма города, эпидемии, химическая война? Будет ли это нам поднесено?
И все же ждем весны, как избавления. Проклятая надежда! Неужели она и сейчас нас обманет!
Был бы рад уехать с институтом, но об этом только болтают и не больше. Шор прилетел в Казань и там осел. Пишет оттуда, что институт назначен на эвакуацию в Иркутск. Но разве можно это сейчас осуществить?
На фоне этих мрачных мыслей бесконечно радует судьба моей маленькой родной семьи. Муся отлично работает в госпитале под Уфой, дочулька здорова, растет и умнеет. Сегодня получил письма, которые перечитывал с радостью.
Когда-то мне суждено будет их увидеть и где эта встреча произойдет?!
Сегодня ровно восемь месяцев войны. И какой страшный удар нанесен нашей семье! Вчера пришла Маня и показала полученную зловещую бумагу: 1-го января убит Яша!! Милый мой, родной, незабвенный Яшунька — уже тебя больше нет и не будет, не увидим тебя, твоих умных глаз, не услышим твоего голоса. «Похоронен на берегу реки Ошуй, Чудовского района, Ленинградской области». Бедная Цилюточка, беспомощная с Люлей, как она перенесет этот страшный удар! Не говорю об этом ничего и старикам — это их убило бы. Сегодня же ночью умер в больнице от истощения Абрам Панич — мама теряет уже второго и последнего своего брата. Итак, уже три смерти — три жизни отданы на алтарь этой страшной войны. Не хватит ли для одной семьи?..
Эти два дня много плачу один, сейчас слушал радио, вспомнил, как мы с Яшунькой «ловили» по ночам заграницу, как он это любил. И снова рыдания душат горло — не перед кем излить глубину этого горя!.. Во имя чего отдал он свою молодую, полную сил, ума и энергии жизнь? За что отдала свою жизнь Танюша?
Все ли это, однако, для нашей семьи?
Вновь заговорили в институте об эвакуации, на этот раз более серьезно. Завтра на Совете вопрос выяснится окончательно. Институт едет в Архангельск. Хочу ехать со стариками и Манечкой. Все бросаю и бегу из этого страшного, мертвого города…
Все еще стоит зима — сегодня 22 градуса мороза. Продолжается обстрел города: вчера упали дальнобойные снаряды на Литейном, на Невском. После двух с половиной месяцев перерыва появилась первая весенняя ласточка — тревога — 19 февраля. Длилась около получаса и прошла тихо.
Вчера был у Манечки, снова поплакали друг с другом над его портретом, над милым лицом Яшуньки. Горечь этой утраты теперь волнами набегает на душу, особенно при воспоминаниях, на которые наводят всякие мелочи — лестница на Дмитровском, пропуск в Пассаж, пальто его, письма, такие заботливые к Мане письма. Уже вернулось одно из моих писем «за невозможностью вручить адресату». Значит, ошибки быть не может. Скоро и к Цилютке начнут возвращаться письма — как-то она перенесет этот страшный удар судьбы…