Дневник женщины времен перестройки
Шрифт:
Я и не знала, что в Москве есть такие тихие улочки, да еще в самом центре, буквально в двух шагах от уродливого проспекта. Мы шли по сухим уже тротуарам мимо чистеньких особняков, и у каждого была своя история, Дмитрий Иванович все их знал, он показывал мне барельефы, которые я никогда бы и не заметила, заводил в какие-то скверики - майская зелень кипела вокруг - и вдруг сказал:
– Вот мой дом. Зайдемте?
Он посмотрел на меня так неуверенно, так просительно, что я не смогла отказаться.
– Конечно! Честно говоря, ужасно устала. И чаю хочется.
–
– Попьем чайку. Как же после обеда без чаю? Напоили какой-то дрянью...
Большой старый дом в глубине двора, медленный лифт - тоже старый, медная, потемневшая табличка на двери - "У меня и отец был врачом", темноватая прихожая. Типичная профессорская квартира.
– Вам помочь?
– Нет, что вы!
Он готовил чай, а я рассматривала его книги - все по специальности, как у меня. Потом мы сели по обе стороны круглого большого стола и посмотрели друг на друга.
– Ну, что? Ждете исповеди?
– прищурился доктор.
– Не задирайтесь, - предупредила я.
– И помните: я у вас в гостях!
Он засмеялся.
– Вертинского хотите послушать?
– Давайте!
Вообще-то мне Вертинский не нравится: кажется едва ли не пошлым, но надо же что-то делать, раз уж притащилась в гости. Дмитрий Иванович встал, открыл стоявший на подоконнике проигрыватель, сдунув предварительно тучу пыли, и медленно поплыла изысканная вкрадчивая музыка. Вначале я слушала улыбаясь - банальные красивости смущали мою суровую душу, - но очень скоро манерный голос, картаво выговаривающий оставленные прошлому веку слова, приобрел надо мной странную власть. Я погружалась в него, как в теплую воду, и что-то похожее на сожаление коснулось меня: без всего, о чем пелось, прожита жизнь...
– Вот так, - сказал Дмитрий Иванович.
– Взяла, да и бросила. Сбежала от меня в Ленинград.
– Почему в Ленинград?
– глупо спросила я.
– Потому что он там живет, и она с ним, оказывается, лет пять встречалась - познакомились на курорте. А я-то радовался, когда отъезжала она в Питер к подруге! Блаженствовал, что один.
Он подозрительно покосился на меня.
– Думаете небось, так мне и надо? Конечно, мне было не до нее.
– Вы ее очень любили?
– спросила я почему-то ревниво.
– Да говорю же, совсем не любил!
– возмутился он, и я обрадовалась. Но...
– он беспомощно пошевелил пальцами, - как бы вам объяснить? Привык, наверное... По-настоящему я любил только свою работу, ее одну - все эти тайны психики, хитросплетение чувств... Вот и доизучался. Какой я к черту психолог: просмотрел у себя под носом...
– Так всегда и бывает, - вздохнула я.
– Ну да, да: муж узнает последним, сапожник ходит без сапог.
Он вскочил, забегал по комнате, потом сел рядом и снова, как там, в кабинете, взял в свои мои руки.
– Ну, хватит об этом. Она умерла.
– Не надо так о живом.
– Умерла!
– ожесточенно повторил он, и я подумала, до чего же все мужики - собственники.
– Вы, наверное, подумали, что я собственник?
– спросил он, будто подслушал.
– Ага, -
– Не льстите, - нахмурился он.
– Слушайте, - возмутилась я, - что это вы себе позволяете? Вот что: проводите меня до метро.
– Нет, не уходите!
– взмолился он.
– Так хорошо с вами! Хотите еще чаю? Или музыки?
– Спасибо, не надо. Пошли лучше побродим. Смотрите, какое солнце!
Он послушно встал, и мы вышли на улицу. И тут мы впервые заговорили, я хочу сказать, заговорили по-настоящему. Я - про Алену и митинги, про мою диссертацию, про Славку и Соню, он - про то, какие у него попадаются удивительные пациенты, про детство, про своего отца, ученика Бехтерева, про сына, который хирургом на Севере... Про его неверную жену и моего далекого мужа мы не сказали ни слова.
– Мне пора, - спохватилась я.
– Я провожу.
– Что вы? Мытищи...
– Ну и пусть!
Я страшно обрадовалась и загордилась: в Москве не очень-то принято провожать - огромный же город! И мы поехали на вокзал, а оттуда в Мытищи. Тетя Настя деликатно отвернулась, когда мы проходили мимо, я, волнуясь, ввела его в свое временное пристанище, и он, конечно, из моего далекого далека никуда не уехал, тем более что было уже совсем поздно.
Мы открыли окно - свежий ветер ворвался в комнату, - погасили верхний свет и пили чай при настольной лампе. Комната утонула во мраке, остался четко очерченный круг - наши лица и руки, чашки и сахарница. Вторая, застеленная Настей, постель была не тронута, я предложила ее Дмитрию Ивановичу, он послушно лег, и, поговорив еще немного, мы погасили свет.
Оба мы лежали, стараясь дышать тихо и ровно, но я знала, что он тоже не спит.
– Люся, - осторожно окликнул он, в первый раз называя меня по имени.
– Что?
– Ужасно есть хочется, - по-мальчишески хихикнул он.
– Мы ж после "Ивушки" ничего не ели, все чай да чай.
Я подумала.
– Ладно, сделаю вам яичницу.
– А себе?
– И себе.
Я встала, надела халат и ушла на кухню. А когда вернулась, хлеб уже был нарезан и тарелки расставлены. Я поставила сковородку посреди стола, и мы стали жадно поглощать яичницу, отодвинув в сторону совершенно не нужные нам тарелки. Потом мы вытирали сковороду хлебом, чтобы не появляться лишний раз в коридоре, потом, дурачась, он поднял, как школьник, руку.
– Можно выйти?
Я засмеялась и объяснила, в какой конец коридора ему идти.
– А душ?
– осмелев, предъявил он претензии на цивилизацию.
– Ну это уж слишком!
– запротестовала я, не очень, впрочем, уверенно.
– Я тихонечко...
Он пришел после душа прохладным и влажным. Я ждала, затаившись под одеялом, сдерживая дыхание. И каким бы он был психологом, если б улегся на стоявшую у противоположной стены кровать? И как бы я была разочарована, если б он даже не попытался меня соблазнить! Но он был хорошим психологом и оказался настоящим мужчиной: не пренебрег одинокой, истосковавшейся по теплу женщиной.