Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Нотгафт вне себя от удивления, что в БДТ назначены Монахов и Петров. Пришлось ему рассказать все, что уже вообще известно.
Арестован Пунин. Рассказывают, что к нему явились вчера двенадцать человек и прямо потребовали, чтобы он вынул пакет, лежащий на такой-то полке в его несгораемом шкафу. Затем другой пакет извлекли из его письменного стола. После этого его увели. Юрий предполагает, что это последствия его аферы на золоте и бриллиантах, которую он проделывал вместе с московским Бриком, может быть, последний его и выдал. Мне же почему-то кажется, что у этого честолюбца и авантюриста должны быть связи в контрреволюционных кругах.
Из лиц, задержанных в связи с делом Фролова, доктор Рулле, Максимов и Кузнецов — выпущены. Первый был задержан и просидел две недели, потому что Фролов означил в своей записке, оставленной Нине, как находящуюся у этого Рулле картину Айвазовского, двое других — потому что их Фролов просто известил о своем задержании как своих коллег по обществу Куинджи. Возможно, что своим освобождением они обязаны тем двум ревизорам, которые приехали из
Тройницкий прочел нам статейку в «Красной газете», подписанную архипрохвостом М.Лемке, рекомендующим распродать музеи для получения средств на спасение голодающих. Причем этот недавний непримиримый враг коммунистов заверяет читателей, что самое отчуждение культурных сокровищ будет лишь временным, ибо не захочет же западный пролетариат сыграть по отношению к своим русским братьям роль ростовщика, использующего его бедственное положение! Некоторые эрмитажники ставят эту провокацию в связь с посещением Покровского. Решено просить Горького или Ольденбурга написать ответ.
Вернувшийся из отпуска Мацулевич в негодовании на кассира Акмакульта Сутулло, который испортил наладившуюся было между нашим Сусловым и одним старорежимным чиновником Госбанка комбинацию, согласно которой Эрмитажу выдавали бы деньги не в очередь с другими учреждениями из какого-то запаса. Сутулло показалось это обидным, и он донес.
Читаю «Идиота» даже на ходу. Совершенно потрясен сценой на торжестве в Павловске, но она оказывается вовсе не такой объемной, какой она у меня осталась с 1896 г. в памяти. Вообще удивительно, как все мной перезабыто (кроме духа и некоторых персонажей) и как иначе мне сейчас, благодаря обогащенному личному опыту, все представляется. Вся топография романа иная.
К завтраку подали печеные яблоки…
В 6 ч. прощальный визит Орга, которому я вручил столь незаслуженную им акварель и две наши фотографии Черкасовской съемки. Он имел с собой четыре карикатуры Домрачева, две из них довольно удачные: а) Троцкий, Зиновьев и еще один иудей сидят всей своей тяжестью на повозке, которую тащат среди совершенно опустевшей местности русские пролетарии; б) Ленин и Троцкий торгуют всякими остатками раздетым рабочим и крестьянам. Во всех подробностях он рассказал историю, которая побудила его не откладывать отъезд и отставку. Оказывается, после того грандиозного вечера Коминтерна поэт Веснин подал на Орга донос, согласно которому Орг в неточном переводе речи поэта позволил себе слишком расстараться перед русской интеллигенцией. Министр в очень благожелательной форме потребовал объяснения, которое ему Орг дал, но одновременно подал в отставку. Когда же В., вернувшись из Москвы, явился в Петербургский комитет, то Орг не пожелал ему подать руки, следствием чего явился самый дурацкий письменный вызов на дуэль по всем правилам академических корпораций. Орг ответил, что он, как бывший реалист, к корпорациям не принадлежит, традиций не знает, а от суда чести или коронного не уклоняется. Меня этот В. поразил тогда своим хамским и дурацким видом. Простились мы с Оргом очень сердечно. Он и в будущем себя ставит всецело в наше распоряжение. Но Акица уже слышать не хочет снова переживать всю ту сумятицу, которая завершилась в воскресенье таким плоским камуфляжем. Кто поручится, что и в следующий раз все наши мучения не кончатся тем же? Уезжает он завтра. Заезжал он прощаться к Блоку, но несчастный так плох (он третий день без умолку стонет), что жена Блока не пустила Орга к больному.
В 9 ч. пожаловал Монахов (на велосипеде, в рубахе с засученными рукавами, с открытой грудью). Первым делом я постарался узнать, знал ли он о побеге Лаврентьева и Гришина (Орг утверждает, что знал, и сам был кандидатом). Однако Н.Ф. решительно и в убедительных тонах запротестовал против такого подозрения. А начал он сам догадываться неделю назад, когда прошли все сроки, назначенные Гришиным своему возвращению: как раз оказалось несколько хозяйственных дел (разгрузка баржи с дровами), требовавших немедленных решений, а приехавший в поисках Гришина из Москвы знакомый актер подтвердил, что в Москве, во всяком случае, Гришина нет. Тут Монахов собрал Петрова и Щуко, и последний не выдержал и признался, что месяц назад Лаврентьев, встретив его нечаянно на Невском, затащил к Марианне, где они вместе с компанией Орга напились коньяка, празднуя свое отбытие.
Опасаясь, как бы состояние анабиоза не погубило бы театр, — и действительно, на следующий день Юрьев и Карпов протянули к БДТ свои руки — Монахов, захватив под видом инициативной группы обоих своих товарищей, сразу же полетел к Кузьмину и, изложив все дело, получил тут же утверждение себя в качестве единоличного управляющего театром, а Петров — главного режиссера.
Далее поговорили о репертуаре. Он стал было мне навязывать «Жизнь есть сон» и «Фигаро», но, получив определенный отпор с некоторой даже угрозой и вовсе уйти (мне в виду наших планов это было бы, пожалуй, и желательно), он сдался и, несмотря на первоначальные заверения, что менять репертуар после утверждения его в трех инстанциях нельзя, все же обещал вместе его пересмотреть. Я называю в первую очередь «Тартарена» и «Праматерь». Сидел он у меня до полуночи и без конца рассказывал каботинажные истории и скандалы — они все это обещают. Между прочим узнал от него, что первая идея того, чем стал впоследствии
Жара и духота. Ничего не клеится. Авось театр вырвется из афазии. В Эрмитаже — публичный день, мало народу и, слава Богу, сократились экскурсии. Из моих субалтернов — никого. Саша Зилоти отправился писать с моста крепость. Говорят, и Стип занялся этюдами. Тройницкий говорит, что у Сидорова был Орг, который принес известие, оказавшееся, как и все его известия, ложным, что-де убит Кузьмин Н.Н.
Хайкин мне пломбирует передний зуб… Он в бешенстве на порядки с выдачей медикаментов, попутно высказал разные упреки нашим правителям, и это, если и вздор, то все же характерно как уклон мысли. В великом недоумении стоит обыватель и перед всеми угрозами «возвращения к капиталистическому порядку», который производится со странной последовательностью, но шиворот-навыворот. По-прежнему все получают кто 10, кто 20, кто 60 копеек в месяц реальных денег, привилегированные еще имеют всякие безделицы в виде пайковых подачек, и тем не менее в специальном порядке вводятся новые тарифы оплаты всевозможных общественных благ: трамвай будет стоить не то 500 рублей (иначе говоря, полкопейки), что ужасно колоссальная сумма при жаловании хотя бы в 10 копеек (10 000 руб.), не то даже — 4. Столько уже стоит проезд на финском пароходике по Неве; чтобы съездить в Павлово, нужно платить 11 копеек, за телефон — 3 руб. 50 коп., за квартиру по 20 коп. за окно в месяц. Но самое чудесное в этом — покорность обывателя. Он лишь слегка недоумевает. Впрочем, последнее объясняется тем, что все эти четыре года (или семь лет, если считать с войны), обыватель не мог вообще найти мерило расценок: брать за него цену на хлеб он почему-то «стыдится», и в известной среде обыденных житейских людей или людишек сказываются благодетельные следствия той свободы торговли, которая у нас за последние недели привела к оживлению на рынках и к открытию сотен кафе и лавочек — иные из них за витринами шикарных магазинов былого времени вперемежку торгуют «продуктами» и всякой дрянью.
Кровообращение понемногу начинает восстанавливаться, и как-никак организм благодаря этому оживает. Несомненно, что будут и вспышки возврата к «чистой доктрине», «искренних убеждений», иногда движимые каким-то алчным аппетитом. При инертности русской массы, при отсутствии в ней потребности, при всей ее дикости и немощности эти вспышки могут растянуться в настоящие пожары, в которых будут добиты миллионы еще не добитых и в которых будут уничтожены последние, что здесь остались (несдобровать музеям, под которые уже подкапывается прохвост Михаил Лемке в передовой «Красной газете», рекомендующий их распродать в расчете на то, что, в случае мировой революции братское объединение пролетариата Европы не захочет играть роль ростовщика по отношению к своему русскому брату). Но все же «поворот к улучшению» как будто на сей раз «взаправду» намечается, и я не отрицаю, что это ощущение, несмотря на все ужасы положения (все мы параллельно втроем снова в жуткой кассе из-за нового перебоя в выпусках денежных знаков…).
Должно быть, это «влияние весны»… Я не переношу катастрофу нашего неудавшегося переезда в Москву [19] , свыкся, что мы здесь останемся…
Итак, я не отрицаю, что дышится, и дышится немного легче, и что нет уже на душе того отчаяния, которое в ней царило еще три месяца назад, когда кончалась эпоха «докафейная». Должно быть, именно оттого, что есть такие «влияния весны» (которая сказывается даже несмотря на приближение реальной осени и вслед за ней зимы, без топлива и с половинной Россией, обреченной на погибание с голоду), я переношу легче катастрофу нашей неудавшейся «поездки в Москву». Во-вторых, третьего дня был кризис, но затем он стал спадать, и сейчас я уже почти свыкся с тем, что мы здесь остались и вообще едва ли, несмотря на посулы Альбрехта Г., отсюда выберемся! Да, жизнь начинает так мощно втягивать в свои сети, что как-то вся та затея, которой я жил целых три месяца, уже представляется ныне простой и далекой фантазией. Надеюсь, что и Акица «отойдет», хотя до сих пор она совершенно разбита, и это сказалось вчера в том, что мне стоило труда побудить ее написать несколько строк бедняжке Леле [20] , которая, вероятно, нас уже ждет со дня на день. Я почувствовал первый кризис во вторник благодаря чисто посторонним обстоятельствам.
19
Имеется в виду отъезд Бенуа в эмиграцию — И.В.
20
Дочери в Париж. — И. В.