Дневник
Шрифт:
21 сент. <…> Встретил Яшу Халецкого[125]: ЦТСА хочет возобновить «Д[авным]. д[авно].» к зимним каникулам. Андрей Попов ищет меня. Еще будто бы ищет меня Арбузов ([узнал] от Гали[126] через Леву) почему-то в связи с «Бессмертным»[127]. Он нездоров: предъинфактное состояние. Не хочется быть у него в доме. Да и «Бессмертный» меня не интересует. И денег принести он не может. Отношения с Алексеем давно уже натянутые и фальшивые, хотя мы и не ссорились.
Странный слух: кабинет Вас. Гроссмана после похорон
Рассказы Л[евы] о Боре Слуцком и его слабодушии и о том, как он раздружился с Гроссманом, когда тот попал в опалу. М. б. и верно — всем известен аналогичный случай с выступлением Бори против Пастернака. Человек он незаурядно умный, но это не исключает слабости характера. Это конечно не подлость, а именно слабость. А м. б. сплетни и выдумки. <…>
Подтверждается, что Соложеницын заканчивает новый роман и «Нов. мир» хочет его анонсировать в проспекте для подписки. Кажется, они отвергли повесть Бакланова о 41-м годе[128]. Эта редакция разборчивая невеста. Особенно произволен вкус редакции по отношению к стихам. Об этом верно на днях Боря Слуцкий говорил Леве, да и Лева не спорил.
Все эти дни читаю старые дневники. Интересно.
27 сент. <…> На прошлой неделе немного болел (спина или легкие). Спасся тем, что стал спать в синем свитере. <…>
Плох Миша Светлов. Может умереть со дня на день.
Говорят, Брежнев, когда ездил в Италию на похороны Тольятти, пытался уговорить не опубликовывать завещания, но с ним не согласились, а тогда и нам уже пришлось его напечатать. <…>
Дал Леве для журнала «Разговор о Данте» Мандельштама. Впрочем, сомневаюсь, что напечатают.
Думаю об Эмме с нежностью: ее письма милы. Она прелесть!
Эти дни снова расшифровывал свои старые дневники. Читал матерьялы о Кине. Просматривал кое-какие наброски.
Слуцкий советует писать о лагере: по его словам, он слышал много рассказов, а таких, как мои, не слышал.
Боря — один из новых друзей последних лет, тех лет, когда я отошел от старой компании. Думаю, что тут я не в убытке.
28 сент. Умер Миша Светлов. Послезавтра похороны.
Он долго и тяжело болел, с обманчивыми улучшениями и неоправдавшимися надеждами.
Письмо от Э. на этот раз (сглазил!) капризное и нервное. <…>
<…> поехал в Литфонд подавать заявление насчет Комарово. Там встретил Штока[129]. <…> Ругал Арбузова, Розова, Штейна и всех. Мне с ним было неловко.
29 сент. <…> Прочитал забавный, талантливый и странный сценарий Володина в № 9 «Иск[усство] кино»[130]. Нечто вроде аллегорической автобиографии. <…>
Не понравился мне вчера Шток. Фальшивый, себе на уме, неискренний. С первых же слов сказал почему-то, что у него нет денег. Наверно, чтобы я не просил взаймы. Арбузова ненавидит
Нет, мои новые друзья лучше старых. То есть таких, какими они стали в результате эволюции.
Шток даже утверждал, что Арбузов и Розов неталантливы. <…>
30 сент. Похороны Миши Светлова.
Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта — неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <…>
Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <…>
Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) — осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек[132] с Зиной[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.
Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46–48 годах, как раз перед моим арестом. <…>
Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.
И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полу-богемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?
4 окт. Живу в Октябрьской гостинице. <…>
В БДТ вывесили распределение ролей в «Трех сестрах» — Эмма — Ирина. Она рада. У нее еще хорошие пробы в Крупской. Встретились мы хорошо, потом опять началось странное… <…>
По словам Бори Сл[уцкого], 30-го И. Г. должен быть где-то «наверху» для решения вопроса о печатании 4-й части мемуаров. Будто бы Закс[135] и Дементьев[136] сделали сами какие-то сокращения и предложили их ЦК, чтобы тот утвердил их от своего имени, а И. Г. об этом не знает. Так я и не выбрался к нему.
Перед отъездом пили водку у Левы с Рубашкиным, а потом они провожали меня. Ехал в купэ с критикессой Банк, автором книжечки об Бергольц[137] <…>
По словам Рубашкина издательство напечатало в ста экземплярах том П<астернака> и разослало его по инстанциям: в ЦК и т. д. Это строго засекречено пока.
Всего два дня я тут, а сердце уже щемит по Загорянке. Да, там всегда частичка моей души и лучшая м. б.
Я стал подумывать о книге эссеев: Платонов, Кин, Л. Рейснер,[138] Ю. Олеша, М. Светлов… <…>