Дневник
Шрифт:
Еще слух, что в Москве Твардовский и Расул Гамзатов обругали и выкинули из номера Р. Гамзатова[51] (конечно, они были пьяные) А. Прокофьева[52] за его участие в деле И. Бродского. <…>
Еду трудно: три чемодана с книгами и рукописями и тюк с одеялом и бельем. Комнату пока оставил за собой. Вернусь к 1-му и пробуду еще дней 10. Пришлось звонить Бор[ису] Нат[ановичу] и просить встретить меня.
26 апр. Вчера приехал. <…>
Меня встречал Лева и Б. Н. [Ляховский] с машиной. Едем в Загорянку. На
Дочитал Шкловского. Увы, книга все же в целом не так хороша, как мне показалось. Какой-то суженный взгляд. <…> Толстой у него как-то жалок и не очень умен.
28 апр. Вчера вечером были с Левой у Паустовских. К. Г. еще в больнице. <…> Ночую у Левы на раскладушке. Таня[53] гостеприимна очень. <…>
Твердо знаю: Ленинград мне надоел (не Эмма!) и мне не хочется возвращаться.
1 мая. Приехал утром стрелой в Ленинград. <…>
Последний день в Москве прошел пестро. <…>
Не пишу о посещении крематория[54]: это трудно все… <…>
В № 4 «Иск[усство] кино» воспоминания Габриловича о М[ейерхольд]де с массой фактических ошибок, удивительных для него. Но есть и интересное. В № 10 «Англии» — «шекспировском» — превосходная статья Питера Брука[55], укрепившая меня в создавшемся после «Лира» впечатлении, что он замечательный режиссер, какого у нас сейчас нет (на родине искусства режиссуры!).
Надо, чтобы под ногами был хоть какой-то кусок твердой почвы — хоть в чем-нибудь — не в работе, так в личной жизни или в верности корням, памяти матери и еще чему-то более важному, чем это можно себе представить.
Отсюда — страх новых перемен: их было довольно…
3 мая. Пасха. <…>
Надо бы записать трагические остроты Миши Светлова, умирающего в Кремл. больнице (по последним сведениям, ему стало лучше, но это только встряхиванье перегоревшей лампочки — процесс необратим). К нему пришел сын. И Миша попросил его принести пива: «Рак уже есть» — сказал он ему. И другое, в том же духе.
4 мая <…>
Два кратких письма от Н. Я. Просит меня не ссориться с Н. Д. [Оттеном], но разрешает обругать его в письме хоть матом[56]. <…>
Воспоминания генерала Горбатова в «Нов. мире» фактами опровергают странные домыслы Лакшина в его статье о Соложеницыне о лагерной этике, придурках и прелести подневольного труда[57].
[копия, 2-й экземпляр, из отпечатанного на машинке письма АКГ к Оттену]
Не оправдываюсь, но уточню факты. <…>
Осуждению Бр[одского] никогда не радовался, как Вы это безосновательно утверждаете, как не радовался в свое время расправе с Киршоном[58], о котором думал очень дурно, или трагическому концу Павла Васильева[59], который был явный мерзавец. Нигде этого в моих письмах быть не может. Думаю, что мне более глубоко жалко этого несчастного малого, потому что в отличие от большинства его поклонников я довольно реально представляю запах хлорки тюремных параш, вонь пересылок
Вы утверждаете, что ко мне «как к меду липнут охранники». Число моих друзей по сравнению с Вашими весьма немногочисленно и легко обозримо. Кто же это? Лева Левицкий? Борис Натанович? Может быть, Володин?… Или?.. Кандидатур в «охранники» так немного, что выяснить это обстоятельство очень легко. Прежде, чем продолжать нашу переписку, я хотел бы, чтобы Вы уточнили Ваше заявление. Проглотив его, я допустил бы предательство по отношению к ним.
Привет Елене Михайловне!
5 мая. <…>
Иду в Дом книги. Там встреча с Л. Я. Гинзбург[60]. Рукопись ее книги о лирике затребовали в Москву и все дело затянулось. Встречаю на Невском Рубашкина[61], который рассказывает, что начали продавать в Лавке писателей книгу Эренбурга. Идем и покупаем. <…>
11 мая. Вечером 9 мая был снова у Т. Есениной. Она отдала мне неопубликованную запись Эйзенштейна о мейерхольдовском архиве «Сокровище» (не вошла в 1-й том собрания). Говорили о многом и конечно больше всего о В. Э. Подробный ее рассказ о смерти З. Н.[62] (ночью записал). Рассказы об И. И. Кутузове[63].
12 мая. Почти целый день привожу в порядок свои книги и бумаги. Как я всегда ими обрастаю, где бы ни был. Даже в лагере перед освобождением у меня был уже огромный «архив» в самодельных деревянных чемоданах. Часть его я все-таки вывез. Иногда думалось, что — зря. А сейчас жалею, что уничтожил пачки лагерных «ксив»[64] — в них многое отражалось.
17 мая. Пишу в Загорянке. Приехал в четверг 14-го. Ночью в поезде почти не спал под влиянием разговора с Э. на вокзале. <…>
Вчера снова в городе. Обед с Левой и Женей Винокуровым[65] в ЦДЛ. После длинный разговор с Женей о 37-м годе. <…> Женя интересуется разным и наряду с Борей Слуцким один из немногих по-настоящему интеллигентн[ых] людей среди поэтов этого поколения. <…> Потом у Володи и Милы, родных Левы[66]. М. б. они будут жить в Загорянке. <…>
Сегодня приезжают ко мне Лева и Володя. <…>
Смутный слух, что наверху есть антихрущевская, «левоцентристская» (?) группировка.
20 мая. Сутки в городе. Ночевал у Левы. Обедал в ЦДЛ и встретил Мишу Светлова с палочкой. Он похож на свою тень и выглядит страшно. <…>
Нервы напряжены. Жду разговора с Э. по телефону, как пытки, но она уже в другом настроении, а я, не успев перестроиться, говорю что-то не то… Она приезжает завтра.
12 июня. Давно ничего не записывал[67]. БДТ играл в Москве и за 20 дней Эмма была занята лишь 4 раза и мне пришлось ее развлекать и просто занимать ее время. И не работал тоже, конечно, почти. Устал, так как ежедневно мотался с дачи в город. В Загорянке — прелесть, но все это проходит мимо меня.