Дневник

Гладков Александр Константинович

Эмме предложили на телевидении играть Нину Заречную в «Чайке» и она после слез и колебаний согласилась и уже репетирует. Вчера звонил Суслович^[42]. Он будет ставить новую пьесу Штейна о Ленине вместо «Ричарда 3-го», которого опять отложили. Эту пьесу Штейн переделал из своей старой «1921 год», существенно ее изменив^[43]. Ее хвалят.

В новом издании «В лаборатории редактора» Лидии Чуковской^[44] 4 ссылки на мои записи о М[ейерхольд]е. Их цитируют повсюду в хвост и в гриву.

Во время моего предновогоднего безденежья вышло несколько интересных книг, которые я прозевал: биография Экзюпери^[45], воспоминания Андреева^[46],

рассказы Бёлля^[47] и Моруа^[48] и еще что-то. Может, в Москве куплю.

10 янв. Достал первый январский номер «Леттр франсез», где целый разворот занят моими записями о В. Э. и Маяковском^[49] <…>.

Имя Мейерхольда набрано гигантскими буквами.

Я больше чем доволен, я счастлив и, клянусь, вовсе не из тщеславия, а потому что снова имя моего дорогого учителя звучит во всем мире, потому что он не ошибся в моей верности себе…

Купил билет. Сегодня еду в Москву, если… если мне из чистки вернут черный костюм. <…>

Эмма рассказывает, что А. Белинский^[50] на репетициях «Чайки» вспомнил меня, приводя в пример тригоринского безразличия к одежде, и говорил еще что-то в этом роде. Сейчас бы помереть и станешь легендой, и постепенно все издадут, что написал, и приятели будут писать воспоминания о чудаке и светлой личности, а я и не светлая личность, и не чудак, а человек, очень много думавший и очень много намеревавшийся сделать, и очень мало сделавший, любивший жизнь больше славы и успеха.

12 янв. Второй день в Москве^[51]. Живу в комнате Оттенов, которых на мое счастье нет^[52]. Застаю Москву в состоянии паники из-за нескольких загадочных убийств. Некто звонит в квартиры и, если застает там только детей и женщину, входит, назвавшись монтером Мосгаза и убивает охотничьим топориком. Москвичи сидят запершись и не пускают в квартиры никого, кто на отклик отвечает незнакомым голосом. <…> Говорят о 8–9 убийствах за 2 недели. Сегодня вечером, когда мы с Левой ехали от Паустовских (вернее ночью), шофер сказал нам, что убийца арестован в Казани, куда он уехал из Москвы.

<…> Сегодня вечер у Паустовских. К. Г. лежал, потом встал. Ужин. Просматриваю у него блистательные портреты Чуковского и Житкова Е. Л. Шварца^[53].

14 янв. Вчера с утра еду в Загорянку^[54]. Снегу меньше, чем в прошлом году. Разбираю бумаги, топлю печи. <…> И все-таки мне мил этот старый мой, запущенный и захолодавший дом. Приезжаю разбитый и никуда не могу пойти, хотя обещал к Гариным^[55].

По радио сообщают о поимке преступника. Его зовут Ионесян Владимир Михайлович^[56] <…>.

Сегодня утром на радио. Просят составить план передачи. Ох уж не люблю этих планов! Потом у Ц. И. Кин^[57]. Умная и приятная женщина. Очень интересны ее рассказы. Захожу за Левой и едем сначала в «Новый мир», потом в ЦДЛ обедать. В редакции беру только что вышедший № 12 журнала. В ЦДЛ много встреч: Кузнецов и Зак,^[58] Трифонов^[59] и Евтушенко, и пробующий со мной активно объясняться Шток^[60]. Он зовет в гости и всячески идет на мировую.

Говорят, что по протесту Д. Ибаррури запрещен выход «По ком звонит колокол»^[61]. Она вчера прилетела в Москву вместе с Кастро.

Мне нужно повидать Гариных, посмотреть его спектакль [спектакль Э. П. Гарина], постараться повидать И. Г. Эренбурга, написать тексты радиопередачи (Ох!) и тогда я могу ехать^[62]. Ну, конечно есть еще ряд небольших и тоже не очень приятных дел.

16 янв. Днем обедаю у Эренбурга. Он мило сохранил для меня номер «Леттр франсез»^[63]. Переводит мне предисловие. <…>

И. Г. написал к новому тому мемуаров краткое вступление, еще раз напоминающее, что это только воспоминания, а не история… Он говорит слабо и скептически улыбаясь, что больше не видит никакой логики в том, что происходит: в настроениях верхов, в капризах цензуры. Он это повторяет: логики нет, все случайно. Рассказывает мне о новой последней книге «Люди, годы, жизнь». Он написал 22 главы, осталось 8, в том числе и глава о Сталине. Читает мне куски о Михоэлсе и его смерти, о борьбе с «космополитизмом», о 46-м годе, о разговорах с Маленковым об антисемитизме и пр. <…> Читает мне кусок из главы о Фадееве, который мне не нравится: он к нему слишком снисходителен. Говорим о книге Астье о Сталине^[64] и вообще о Сталине. Он признает в нем своего рода «гениальность», при всем зверстве, коварстве и злобе. По его словам, все крупные иностранцы, встречавшиеся со Сталиным, были им очарованы. И в то же время он нещадно матерился и был груб с подчиненными и зависимыми от него людьми. Мат вообще процветал наверху, и даже выдержанный Молотов матерился. Он говорит, что только из книги Астье он узнал правдоподобную версию самоубийства Алилуевой. <…> Бухарин рассказывал И. Г., что Сталин очень был тронут откликом Пастернака [на ее смерть] и долго держал его у себя на столе под стеклом, после того уже как вырезка совсем пожелтела. Поэтому он хорошо относился к Б. Л. Тот написал это вполне искренне: это был чистый порыв. <…> О том, как Раск[ольников]^[65] приходил к нему в Париже, смятенный от страха и просил совета: возвращаться ли. О том, что предстоит 50 лет азиато-африканского национализма. О Мао и о личном воспоминании о приеме у него.

16 янв. Вчера Эренбург согласился записаться для участия в радиопередаче о Мейерхольде. В общей сложности я просидел у него часа три. Он мне показался уставшим и постаревшим, потерявшим свой обычный задор. Все время курит сигары, но говорит почти непрерывно, без всякой охоты вслушиваясь в мои редкие реплики. О его версии смерти Михоэлса: почему его не арестовали и не расстреляли, как других: «игра ума, развлечение Берии».

17 янв. Вечером на «Веселых расплюевских днях» («Смерти Тарелкина») в студии кино — актера с Левой. Потом захожу к Эрасту в уборную. Спектакль хороший, и Эраст Павлович играет хорошо (еще хорош Хвыля — Варравин), но ужасный зал (т. е. зрители). Они пришли явно поглядеть живых кино — артистов, пьеса им не интересна, реакции некультурные. Жалко Э. П. Ему почти сорвали последний монолог, побежав за 5 минут до конца в гардероб. Разговор с Х. А. о том, что она скоро умрет и завещает мне свой архив с записками М[ейерхольда] и редкими программками^[66].

Днем случайная встреча с Арбузовым^[67] в Лавке писателей. Он был необычайно приветлив, бросился ко мне, как к брату, звал вместе куда-то ехать, вместе жить, чаще встречаться, бранился, что я «пропал и скрываюсь» и пр. Прошлись с ним вместе до улицы Горького.

За обедом в клубе разговор с Б. Слуцким^[68].

20 янв. Надо возвращаться в Ленинград. Там какой-никакой, а все-таки вроде «дом». По-прежнему живу у Н. Д. [Оттена], но он может каждый час приехать, и тогда надо выметаться.

Сдал на радио текст передачи. Попросили меня самого прочесть. Да, это длинно. Слушали режиссерша, редакторша и бойкий молодой человек Саша Ширель, помогающий в организации всего этого дела^[69].

21 янв. <…> у Левы. Его Люся^[70]. Приходят Сарнов^[71] и Балтер^[72]. Спор о времени. Диаграмма Сарнова. Балтер «левее здравого смысла»: он единственный член партии среди нас. Впрочем, сейчас разница в этом уже почти стерлась. Потом Лева передает мне отзыв Сарнова о моей статье: я «смазал» остроту биографии Платонова и зря «обидел сказ». Он умный человек, но талмудист. <…>