Дневники 1928-1929

Пришвин Михаил Михайлович

— Честное слово, я не читал Шкловского и работал своими собственными приемами!

— Честного слова нет у художника, — ответил формалист, очень умело скрывая тончайшую улыбку, — вернее, оно есть, но тоже, как прием. И что вы волнуетесь, у вас вышло очень недурно, после живых рассуждений о творчестве, так теперь всех интересующих, этой доли современности, обрыв в Константиновскую долину с этим озером и Клавдофорой, в гущу народа, в трактир, вышел прямо блестящим. Несомненно, так удалось благодаря обнажению приема. Лет пять тому назад я сам пробовал использовать этот

превосходный прием в одной повести…

Пришло время и мне подумать о своих усах, чтобы не очень дрогнули от улыбки: насколько я все-таки понимал формальный метод, чтобы его раскрытие приемов ценить за невозможность их использования, за стимул искания своего, совершенно нового.

После формалиста сказал блестящий драматург, благодаря своему большому свободному таланту наверно никогда не думавший о приемах:

— Я признаю твою вещь очень хорошей, но только с тех страниц, когда начинается действие, а все эти рассуждения о творчестве… это не искусство.

<На полях>Эта неделя: прислуга 14 р., хозяйство 16 руб., хозяйство 10 руб. <2 нрзб.>30. Поездка в Москву 10 р.

7 Апреля.Благовещение.

С утра субботы и до утра Благовещенья валил валом снег небывалой за зиму силы, крутила метель. Думали все: вот это переворот, завтра после метели пойдет дружно вода. А вышло, после метели жиганул мороз, и в Благовещенье солнце просияло над такими свежими, нетронутыми снегами, что смотреть вокруг себя не было возможности…

Скопленная сила гневной ярости у меня так велика, что если упереться пяткой во что-нибудь и брехнуть, так от одного бреха враги полетели <бы>, как дым от дыхания, но пятке моей не во что упереться — скользко! и от силы своей я сам еду по грязи назад.

В Москве провел равнодействующую провинциальной злобы и столичной «разумной действительности», получилось убеждение в незыблемых основах бытия нашего. Больше всех успокоил меня П., объяснивший все как обычный «зигзаг»: «мы зигзагами движемся».

До того ясно стало положение, что можно его сформулировать. Наша творческая слабость получается от стирания особенностей всякого таланта, инициативы, позиций личности, добытых любовью и усердием к труду. Из всего этого, однако, получается как бы желатин для питания положительных бактерий…

Трио. Скрипач, пианист и виолончелист Трубецкой, выступая в кино постоянно и часто на всяких вечерах, за пять лет завоевали сердца Сергиевской публики. Даже старушки приходили послушать трио и, роняя слезы при нежных мелодиях, говорили о Трубецком: «Самому царю князь играл, а теперь кому?» На простой дудочке князь Трубецкой с аккомпанементом пианиста и второй скрипки играл так очаровательно, что раз даже начальник милиции не выдержал, послал музыкантам записку, и Трубецкой объявил свой номер: «По требованию начальника милиции будет исполнено «Не искушай!».

Все

пять лет Трубецкой был за происхождение («з.п.» зепе) лишен избирательного голоса, но по простоте начальства состоял членом профессионального союза работников искусств. В нынешнем году его как лишенца разъяснили и уволили из членов Всерабиса. Вместе с этим, как не состоящий в союзе, он автоматически был уволен из кино. Скрипачу и пианисту предложили взять себе сотрудника из Москвы, но по сочувствию к Трубецкому, по любви к своему искусству они отказались играть с неизвестным московским музыкантом, и «трио» распалось.

Вот эта безумная уверенность, что всякого работника, со всякого места в любое время можно снять и заменить совершенно таким же со стороны качества труда, и разрушает всякое творчество жизни. Самое худшее, что тут не в логике дело, не в разуме, а в такой же, как в Бога вере в арифметическое правило: «от перемены мест производителей произведение не меняется». При этом еще замечательно, что если случай, подобный «трио», дойдет до сведения любого коммуниста, то всякий из них непременно скажет одно и то же слово: «головотяпство», так что зло, расстройство жизни с их точки зрения происходит не от их хорошей, прекрасной веры, а от остатков предрассудков самодержавия.

Молодежь всегда жестокая, беднота в массе всегда завистливая и злобная, даже и понятия не имея в арифметике, легко усваивает себе веру в формулу «от перемены мест» и, считая себя по невежеству лучшим производителем, становится на место тех опытных работников, под строгим руководством которых они бы только и могли работать.

Естественный путь самого творчества требует учителя, и потому тот из молодых, кто в силу своего таланта вступил на творческий путь, непременно теряет и веру в разрушительную формулу. В искусстве это все видно насквозь и уже понято и приняты суровые цензурные меры.

Сейчас склонны все понимать то, что я называю «верой», просто выгодой для сидящих у власти, но, конечно, это они следствия принимают за причину.

Надо на очередь: проследить со всей добросовестностью и уважением эту веру и добраться до первоисточников.

Первый материал: самодержавие породило бюрократию, революция разбила бюрократию и вместо чиновника и традиции поставила запрос на живую личность. Отсюда заградительные отряды для «волка в овечьей шкуре». С этой точки <зрения> наше время надо понимать как запрос на действительную, живую личность, могущую преодолеть все рогатки. Притом учтен опыт Бонапарта и многое другое.

<На полях>Вернадский — Биосфера.

Олеша — Зависть.

Сегодня мне стало до крайности ясно, что и необходимо, и могу я взять себя в руки как в отношении: 1) строгой экономии в расходовании своей рабочей силы, 2) так и в неуклонном внимании к своему домашнему хозяйству, 3) установлению личины для дураков и 4) предусмотрительной охране себя при независящих обстоятельствах, напр., головной боли, внезапных вторжениях всякого рода «врагов».