Дневники 1928-1929
Шрифт:
И тут только, когда сказали о чужой собаке, я вспомнил, что после Кенты остались <1 нрзб.>Нерль и Дубец. Я взял их с собой на прогулку. 3 зяблика распевали, дрозды <3 нрзб.>как все.
Решение: никогда чужую собаку, только свои… И вспомнилась мне Черная Слобода…
<Газетная вырезка>Альберт Эйнштейн.
«Трагизм европейца со времен Возрождения заключается в чрезмерном подчеркивании своего «я», осужденного рано или поздно на угасание, — в том отрыве индивидуума от коллектива,
Стремление индивидуумов выйти из темницы своего «я» и стремление ставящих себе определенные цели коллективов выйти из темницы нашего «мы» воодушевляет лучших людей нашей культуры. Средства, с помощью которых неуклонно стремится к цели здоровый коллектив, у вас отчасти иные, нежели у нас. Но цель, к которой мы горячо стремимся, та же. Освобождение может быть достигнуто только путем сверхличных усилий, прилагаемых объединенными вокруг них индивидуумами. Любовь к коллективу и его оформлению, к исследованию сущего и формированию прекрасного — вот освобождающие силы, но сумеет ли наше время пробудить их в достаточной степени?
Мы этого не знаем. Но не надеяться на это, значит, предать себя отчаянию.
А. Эйнштейн».
<Газетная вырезка>Р. Роллан — Федерации писателей.
«Дорогие мои друзья!
Я присоединяюсь к вам в этот день всеобщего братства человеческого труда. Пусть никогда не будет у вас сомнения в самой тесной моей близости к России! Что бы ни случилось в будущем, живой или мертвый, я хочу, чтобы мое имя осталось записанным среди непоколебимых соратников новой России! Возьмите его, как один из боевых флажков, с собой, в ваши битвы за создание более справедливого и лучшего мира!
Вам, советские писатели, я должен в особенности сказать следующее:
— Никогда не уставайте любить жизнь — жизнь действительную, жизнь вашего народа, жизнь наших братьев — людей! Погружайте в нее корни вашего искусства, и пусть ваш разум будет всегда озарен добротой! Гоните от себя низменный эстетизм той лже-аристократии ума, которая в сегодняшней Европе высокомерно избегает социальной действительности, ее страданий и ее битв, тщеславно забавляясь своими бесплодными играми! Горе сухим ветвям, отрывающим себя от живого ствола человечества! Будем вмещать в себя все радости и муки всех людей! Они принадлежат нам. Мы принадлежим им. Пусть же в наших венах течет красный поток единой и всеобщей жизни!
Ваш французский брат
Ромен Роллан
Вильнев, 23 апр. 1929 г.».
К этим людям, подобно Роллану и Горькому и т. п., у меня начинает пробуждаться незнакомое мне чувство «классовой» ненависти, а вернее, того самого, что испытывали мужики в прежнее время, слушая слова прекраснодушных господ. Является вообще сомнение в давно уже принятом на веру закате Европы. Может быть, говорят об этом не столько чуткие, сколько «сытые», т. е. перекультуренные люди и в то же время слабые.
<Газетная
«Этими литературными откровениями по существу ограничиваются мысли Истрати о современной советской литературе, если не считать уже совершенной непристойности, которую себе позволил этот человек по отношению к Горькому: на вопрос бойкого французского интервьюера, верно ли, будто рабочие на фабриках переименовали Горького в «Сладкого», Панаит Истрати фарисейски-сокрушенно ответил: «Увы, это правда! Это, пожалуй, не вина Горького, но всегда так бывает, когда власть, будь она даже революционная, вмешивается: люди, даже наиболее искренние, вынуждаются отказаться от лучшей части своего я».
«При нынешнем советском режиме, — уверяет Истрати своего собеседника, — художник не может творить по своему вдохновению ('a la fantaisie), и пролетарский шаблон так же тяжел, как и всякий другой.
Это одна из тех проблем, которые меня беспокоят больше всего, особенно после того, как я констатировал, с какой развязностью поощряют всех так называемых «творцов», которые соглашаются быть «в линии».
Весенний разрыв.
(Начало рассказа): Если бы читатели моих весенних путешествий знали, какою ценою даются весной мне мои путешествия, какой убийственный разрыв совершается в моей душе, пока я решусь куда-нибудь ехать. Жизнь моя весной вроде весеннего потока — столько препятствий, и столько перемен!
Описать ход весны, встречу с Зазубриным и проч.
NB. Мысль об этих шариках была, конечно, у каждого в голове, но так далеко назади, что достать ее не было никакой возможности. И как не клюнуть этой мысли по сердцу десятки, может быть, даже сотни раз, если на коробочке с шариками было крупно напечатано: «Верная смерть» и мелко: «Крысам, мышам и всем грызунам». Никто из нас, однако, не позволял себе «допустить» эту мысль, потому что коробочка с ядом для крыс была накануне смерти Кенты предоставлена в распоряжение жены, и было бы слишком тяжело для нее…
— Ты о чем думаешь? — спросила меня она.
Я прямо ответил:
— О шариках.
— Не думай, — сказала она.
<На полях>Выход из класса.
Большинство, если не все научные книги, которые берешься читать, потому что о них шумят и как-то неловко не знать о них, я заметил, производят сильное впечатление только тем, что отвергают все предшествующие гипотезы о предмете, даже и ту, с которой родился и в первых классах заучил как «азбучную истину». Через это разрушение привычных берегов сознания является готовность и доверчивое расположение к новой гипотезе.
В беллетристике есть прием, в детстве и юности всегда меня удивлявший. Ну вот, просто сказать, заведомый негодяй этот герой, но автор так заинтересует читателя, что с замиранием сердца следишь, как бы этого негодяя не поймали.
История научной мысли вся состоит из таких героев-Гипотез, которые появляются, шумят, их ловят, за ними охотятся, но безуспешно, потому что герой-Гипотеза появляется только потому, что старые герои изжиты. Новый герой господствует над умами до тех пор, пока не израсходует себя, после чего появляется новейшая гипотеза, в корень отвергающая предшествующую.