Дневники Фаулз

Фаулз Джон Роберт

11 января 1958

Валяюсь в постели с азиатским гриппом.

Замечаю, как во мне просыпается особая чувствительность к словам, писательским почеркам. Постоянно должен находиться под чьим-то влиянием. В данный момент это Колридж — или, точнее, его ум. Он — аристос; наверняка читал Гераклита или кого-то из его позднейших последователей; иначе откуда бы появиться его представлению о полярности мира.

Занятно. Сразу после обеда я завалился спать, а Э. ушла на работу. Около трех часов просыпаюсь с отчетливым ощущением, что в этот миг где-то разбилось что-то стеклянное — чашка свалилась с полки в раковину? Как бы то ни было, с постели я не поднялся и скоро опять

заснул.

Когда Э. вернулась, узнаю, что ровно в три часа она и ее сотрудницы в Исследовательском ун-те [551] говорили о феномене полтергейста — того, в частности, который колотил посуду в Черч-роу.

Как и следовало ожидать, ничего разбитого мы в квартире не обнаружили.

К. Эмис «Счастливчик Джим». Насколько же смешнее и легковеснее эта книжка, чем я предполагал: глупейшая интрига, глупейшие герои, фарс да и только (комедия, оторванная от реальности). В своем роде триумф. Но — безнравственности, бессмысленности, банальности, узости. Нет, таким путем не достичь Парнаса.

551

Дж. Ф. имеет в виду Медицинский исследовательский институт в Маунт-Верноне, в Хэмпстеде, где недавно приступила к работе Элизабет.

Колридж — что за извращение природы. Великий ум и напрочь отсутствующая воля. Во всем, что он пишет, столько пустого, претенциозного; и все же то тут, то там — проблески божественной чувствительности и ясности. А как неискренен он по отношению к самому себе как писатель. Его стихи (оставляя в стороне их историческую значимость: она преходяща) зачастую утомительны, порой до тошноты.

Чем-чем, а ухом на стихи он не обладал. Глазом — да, но не ухом.

25 января

Сегодня оттепель; по мерзкой слякоти прусь на почту отправить письмо. Слышу — церковный колокол отбивает три четверти часа; и вдруг ни с того ни с сего на меня накатывает волна смутных воспоминаний: лето, зеленые газоны, башенки, Бедфорд, Оксфорд — ничего конкретного. Вместе с тем в самой хаотичности этих образов скрывается что-то сознательное, целенаправленное, статистически запрограммированное. Будто все таящиеся в заповедных уголках мозга картинки разом выплескиваются наружу и, обгоняя одна другую, выстраиваются, стремясь сложиться в общую фигуру памяти.

Интересно, сколько прошлого неощутимо носишь в самом себе.

Нечто похожее мне хотелось бы передать в поэзии. Слишком часто я позволяю увлечь себя свежему, неповторимому образу; он кажется предпочтительнее.

И все-таки где-то прячется эта фигура памяти (или обобщающий образ). Не могу отграничить его от обычного, не восходящего к памяти образа и все же чувствую, что этого можно достичь; или, во всяком случае, принять во внимание, выбирая «предпочтительный» образ.

Заглянул в Св. Годрик: коллеги участливо интересуются, как у меня дела. В воздухе этого заведения — тонкая, едва уловимая аура незатейливой доброжелательности, исходящей от множества обычных, заурядных людей.

В классах тоже преобладает корпоративный дух, что удивляет.

Каким-то образом он связан с умственными способностями. Те классы, где средний коэффициент интеллекта ниже определенного показателя, обречены на второразрядность, не исключая и наиболее способных учащихся. Над ними тяготеет некая бессознательно телепатическая стадная озабоченность собственным коэффициентом интеллекта, беспокойство по поводу его достаточности.

Отец Э. заболел, она отправилась в Бирмингем проведать его. Исхудавшего до костей, слабого, умирающего. Доктора были либо недостаточно внимательны, либо честны — на расстоянии не скажешь.

Ситуация как в романах Золя: человек — беспомощная игрушка судьбы, исторической ситуации; неведение главных действующих лиц. Похоже, мать Э. не в силах как следует ухаживать за ним. Ее отец — средоточие предрассудков. Семейному врачу мы направили письмо — обходительное, полное деталей и довольно напыщенное; но, как бы то ни было, оно, кажется, возымело желаемое действие. Его положили в больницу — подозревают злокачественную опухоль.

Тьюринг. Невзрачное, умненькое, старообразное создание. Всегда знает ответ на вопрос и готова отвечать; поначалу это раздражает, но со временем начинает приводить в восхищение. Ее отвага — на уровне ее знаний. Недотрога. Персонаж из произведений Джейн Остин, бельгийско-швейцарского происхождения. Лучшая из моих учениц, но я ее недолюбливаю. Впрочем, неверно было бы не замечать в ней некой свежести и честности ума. Эмма.

Бина. Полуфранцуженка, полуперсиянка, хотя и выглядит как милая шотландская девчушка. Обаятельна, мечтательна, обладает даром самоиронии. Темпераментна. Читает быстро и правильно. Писать так и не научилась. Хотя все время и улыбается, мягко, беззлобно, в отличие от всех остальных никогда не теряет контроля над собой. Всегда готова читать. По-своему глубже и серьезнее других. Улыбчивое персидское сопротивление напору жизненных стихий и присущее нелегкомысленным французам — восходящее к мировоззрению гугенотов — ощущение сложности жизни. Подобно всем таким полукровкам гораздо интереснее, нежели чистокровные европейцы.

Альп. Странное маленькое существо. Огромная копна непокорных блондинисто-каштановых волос. Пухленькая, нередко краснеющая физиономия. Поросячьи глазки — впрочем, сами по себе выразительные и чувствительные, прозрачно-серо-голубые, отнюдь не холодные, только очень робкие. Хорошо пишет, тонко чувствует слово. Видит окружающее, особенно физическую сторону вещей, как подчас присуще туркам. Они — как дети, но без детскости — могут облечь физические явления в необыкновенно ясные, свежие фразы. Альп очень застенчива, дичится окружающих. Но поглощает все происходящее, накапливает в себе с почти видимой жадностью.

Дриё. Очкастая коренастая коротышка со строгим взглядом. Франко-фламандского происхождения. Очень стеснительная. Поджатые губы, тяжеловатый подбородок, стрижка под мальчика. Говорит с сильным акцентом. Вся серьезность, усилие. Рабочая лошадка, преодолевающая милю за милей.

Романо. Полная противоположность Дриё. Очень обаятельная полуболгарка-полупортугалка. Изящная, с ленцой, но наделенная цепким, быстро все схватывающим умом. Очень бледная, элегантная, с черными локонами и огромными темными глазами, которые смотрят прямо на вас, тревожаще, выводя из равновесия. В ее облике что-то еврейское. Так, наверное, и есть. Не любит работать, английским владеет постольку-поскольку, зачастую не понимает (или делает вид, что не понимает), что от нее требуется. Молча смотрит на мир, грезит наяву. В том, как она движется, есть что-то от грации маленькой белой рыбки.

Бурла. Гречанка. Веснушчатая, откровенно приземленная. Есть в ней что-то и от шотландки: трезвость, скептицизм. Всегда сидит от меня справа. Подчас не прочь похихикать, но неизменно приходит в негодование, когда это делают другие. Коренастая девочка с избытком здравого смысла. Чисто по-мужски импонирует мне — как своя в доску.

Андрусто, ее подруга, в каком-то смысле жена. Смуглая приятная гречанка. Лучше смотрится, более своевольна. Нетороплива, с низким голосом, чуть-чуть мечтательна. Наделена вполне современным даром все происходящее принимать как норму. Старательна, моральна. И, похоже, счастлива; думаю, ей суждено самое благополучное во всех бытовых проявлениях существование.