Дневники и записные книжки (1909)
Шрифт:
(Дальнейшее, до окончания записи 25 мая, в подлиннике отчеркнуто сбоку зеленым карандашом. Здесь же вложена машинописная копия этой записи (2 лл.), в которой Толстым сделаны исправления. Печатаем данную вапись по исправленной автором копии)
1) Время есть только та форма, в к[отор]ой я сознаю свою жизнь, имею радость творить ее. Жизнь же моя вся уже есть для Начала жизни — Бога. Бог через меня и бесконечное количество существ живет и дает радость, благо жизни мне и всем этим существам. — То, ч[то] мы называем свободой воли и что и есть свобода, это — допущение или не допущение в себя Бога с тем, чтобы Он мог через меня творить жизнь — жить. Недопущение же Его в
Дождь поливает поля, леса, степи, и живущие уже на них злаки, деревья, травы имеют вследствие воспринятия влаги радость роста, цветения, плодоношения, но влага, дождь действует и на голую землю, размягчая ее, приготовляя ее к возможности принимать семена и растить их. То же и с людьми — и сознательно участвующими в жизни божеской, и не сознающими Бога и все-таки участвующими, сами но зная того, в Его жизни. (Так думалось неясно, н je m'entends[я понимаю то, что хочу сказать.])
Вчера продолжал писать «Никто не виноват», и — порядочно. Но нынче не пошло. Вчера приезжал Пунга и Оля. Написал письмо Ч[ерткову]. С Соней тяжелый разговор о хозяйстве. Я жалею, что не сказал о грехе земли. За обедом тоже она, бедная, запуталась. Интересное существо она, когда любишь ее; когда не любишь, то слишком просто. Так и со всеми людьми. Ездил верхом. Вода выше брюха лошади. Не спал перед обедом, б[ыл] слаб. Нынчо немного пописал: Никто не виноват, и бросил, нехорошо. И нет настоящей охоты писать. И баста. Записать нечего.
Вчера вечером оч[ень] трогательное общение с Студ[ентом], приехавшим для свидания с Кавказа. Гусев сказал, ч[то], кажется, проситель. Он подал мне конверт, прося прочесть. Я отказывался, потом стал читать с конца. О монизме и Геккёле. Я недобро стал говорить ему. Он страшно взволновался. Потом я узнал, ч[то] он чахоточный, безнадежный. Он стал уходить и сказал, что чтение «О жизни» было для него событием. Я удивился и попросил остаться. Я прочел его записку. Оказалось, совсем близкий человек. А я оскорбил, измучал его. Мне было и больно и стыдно. Я просил его простить меня. Он остался в деревце ночевать. Нынче утром пришел, и мы умиленно говорили с ним. Оч[ень] трогательн[ый] человек. Я полюбил его.
Нынче думал, ч[то] не буду писать. А взял и написал довольно много. Мож[ет] быть, что-нибудь и выйдет. Только не знаю подробностей. Потом ездил верхом к Гале и Оле и видел Ник[олаева] и Голд[енвейзера]. Очень приятно б[ыло] у них. — Записать только одно:
1) Наша особенная, исключительная любовь к ближним только затем и нужна, чтобы показать, как надо бы любить всех. В проститутках видеть дочерей и так же, [как] за любимую дочь, страдать за них.
Иду обедать.
Приехал Лев. Мне тяжело с ним. Слава Богу, не изменил требованиям любви, но не могу не сторониться, не молчать, слушая его. Не молчал только два раза: когда он говорил о своем недовольстве жизнью — я сказал, ч[то] я думаю о необходимости жить духовной жизнью,
Были семинаристы. Я говорил с ними с усилием и опять без памятования о Боге в них.. Ходил тихо по саду. Миташа Об[оленский].
29 Мая. Встал здоров. Вышел. Тульск[ие] просители. Опять забыл и недобро говорил с ними, отказывая. Пошел в сад и оч[ень] хорошо думал. Запишу. Вчера хорошее письмо Ч[ерткова] к Кузьмину. Нынче чуть-чуть поправил «Н[ет] в м[ире] в[иноватых]» и занялся о любви. Недурно поправил. Ездил хорошо в Колпну. Записать:
1) Общение человека с человеком есть единственное и величайшее таинство: сознание себя (Бога) в другом. Только бы понимать его таинство.
2) Люди, мало мыслящие и занятые своими целями, не могут переноситься мыслью в других. — А это-то и важно.
3) Сходясь с людьми, не думай о своей выгоде, а о том, как ты будешь судить о себе, а думай о выгоде того, с кем сходишься, и не думай о том, как он будет судить о тебе.
4) Оч[ень] хотелось бы в Н[ет] в[иноватых] показать, как все люди живут одним своим и глухи ко всему остальному.
Милый Ив[ан] Ив[анович] огорчился на Ч[ерткова]. Письма довольно приятные. Написал О Женщ[ипах] письмо и ответ на осуждения. Поразительная история Кашинской. Спор о вегетарьянстве Николаевой (В подлиннике описка: Николаева) с.... (забыл). Я вмешался и огорчил, вероятно, NN. (Так в подлиннике). И мне больно стало.
Мало спал, встал рано. Приехал Мечник[ов] и кореспонденты. Мечн[иков] приятен и как будто широк. Не успел еще говорить с ним. Приходил безногий проситель. И я хорошо, помня о нем, обошелся с ним, помня о том, что
1) Надо, обращаясь с людьми, не думать о своих желаниях, а помнить о желаниях тех, с кем имеешь дело; но не думать о суждении о себе тех, с кем имеешь дело, а думать о том суждении, к[оторо]е будешь иметь о своем отношении к этим людям.
2) Надо б[ыло] усилие, чтобы вспомнить о моем отношении и к безногому. А это п[отому], ч[то] это отношение б[ыло] такое, какое должно быть, т, е. хорошее. Радовать нас не могут и не должны наши хорошие поступки. Радость, благо не в поступках, а в том спокойствии, в той свободе, к[отор]ую они дают.
Теперь 12 часов, полдень.
Продолжение 30 мая. Меч[ников] оказался оч[ень] легкомысленный (Зачеркнуто: односто[роныий]) человек — арелигиозный. Я нарочно выбрал время, чтобы поговорить с ним один на один о науке и религии. О науке ничего, кроме веры в то состояние науки, оправдания к[отор]ого я требовал. О религии умолчание, очевидно, отрицание того, что считается религией, и непонимание и нежелание понять того, что такое религия. Нет внутреннего определения ни того, ни другого, ни науки, ни религии. Старая эстетичность Гегелевско-Гётевско-Тургеневская. И оч[ень] болтлив. Я давал ему говорить и рад оч[ень], ч[то] не мешал ему. Как всегда, к вечеру стало тяжело от болтовни. Голд[енвейзер] прекрасно играл.