Дневники Льва Толстого
Шрифт:
И я вам скажу, что в этой ситуации, собственно безвыходной, — вспомним Хоружего, открывшееся живое существо для всех, в которое все могут входить, в его я, и захватывать его себе, когда Брехт для своего «Доброго человека из Сезуана» не находит ничего лучше чтобы он не расплылся по другим я, как ввести двойника, с полицейскими замашками, чтобы сохранить хотя бы ту фабрику, которая приносит доход, раздаваемый добрым, — Толстой находит только выход продолжать идти до конца отдавая имущество, авторские права, репутацию, положение в обществе, в литературе. Что касается отдать жизнь, то она ему давно
2 Июля {1881}. Мужик старик из Варвар[ки], Басовской волости подмигивает, взаймы. {Наверно сам же хитро подмигивает, когда говорит что отдаст деньги.}
Кривая, босая, худая вдова.
Солдат помер, сельца Крылъцова Егор Иванов Захаров. Осталось 4-о детей. Нельзя ли вдове пособие?
Другая вдова крыльцовская, толстая, грубая, а нищая. —
Я ушел от дождя в дом, а они всё сидели под дождем дождем {от нервов дважды пишет}, ждали меня под деревом (Дневник // 49: 48).
Это пока еще во дворе. Сейчас они подступят совсем к телу, займут дом. У Толстого останется только место, которое он может оправдать, за его письменным столом, он туда уйдет от просителей, оставив им последнее пространство своей жизни, и будет в отчаянии записывать:
29 Июня (1881). Старичок, кроткий, зажиточный (плачет сейчас), просит строиться. Вперед готов заплатить штраф мировому. — Странники. Побирушка из Городны пришла на балкон и легла в ноги в середине двери (49: 48).
И от этого поступка — опыта — меняются глаза. Человечество становится видно, что оно сбилось с толку, что заперлось в своих отдельностях, отгородилось, не отпустило себя видеть один атман (самость) во всех. Его полное одиночество образуется как-то естественно, незаметно, само собой. Ему исполняется 53 года, проходит 28 августа, все забыли. Он упрекает сам себя: не отстал еще от ячества совсем, глупо грустит.
28 [августа 1881]. Не мог удержаться от грусти, что никто не вспомнил (49: 57).
Если Толстой этого времени упрекает себя, то он так и пишет, а здесь всё-таки нет — полуупрек, отчасти констатация холода людей. Всех, и крестьян тоже.
3 Сентября {1881}. Ходил на сходку об Александре {яснополянском крестьянине, Копылове, после его смерти в 1886-м Толстой взялся сам обработать землю его вдовы Анисьи. Летом 1888-го Толстой перестроил избу Копыловой, исполняя плотничьи и другие работы}. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе (49: 57).
Зрение обостряется. Город — что Москва «Войны и мира», где она, была ли вообще! Сейчас виден сплошной ад, другой полюс крестьянского ада — и ужасно, что оба полюса собственно один другого стоят, оба живут за счет друг друга, выхода нет ни там ни здесь.
1881, 5 Октября. [Москва] Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. — Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —
Вонь,
Разница между крестьянством и городскими пожалуй та, что село целый мир, открытый и не только приспосабливающийся, тогда как город уже окончательно определился и свободы движения в его сложившемся устройстве уже нет, окостенение необратимо. Русский крестьянин Робинзон (дневник 30 января 1906 [97] ), он еще только обстраивается. Но, с другой стороны, Толстой прислушивается и записывает — значит верит — пророчество старого балалаечника на конке об уже гибели крестьянства:
97
«Видел во сне: живет человек и работает на земле, как Робинзон или русские крестьяне, и обстраивается, одевается, кормится с семьей. Приходят люди и говорят: дай часть твоего труда на то, что мы считаем для тебя нужным. По какому праву? И зачем ему отдавать?» (30.1.1906 <ПСС, т. 55>).
«огненной паутиной всю землю опутают, крестьяне отойдут, и земле матушке покоя не дадут» (18/30.3. 1884 // 49: 6).
Свой собственно теперь только один, княжеский сын, отказавшийся от того даже, что есть и у бедных. Продолжение той же записи:
Николай Федорыч — святой. Каморка. Исполнять! — Это само собой разумеется. — Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели (49: 58).
Один свой. А спорят, какие отношения у Толстого к Фету, Тургеневу. Никаких по-настоящему. Лодка отплыла. Толстой никого не видит, кто как он осмелился бы расстаться со своим я. Так монах в тайном постриге может идти по улицам города и смотреть на благополучных граждан.
[10 июля. Спасское-Лутовиново.] 9, 10 Июля [1881]. У Тургенева. Милый Полонской [поэт, 1819–1898], спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и — бедный — спокойный. Тургенев — боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни (49: 51).
22 августа наоборот Тургенев в Ясной Поляне, показывает как в Париже танцуют «старый канкан». Три слова в дневнике:
Тургенев cancan. Грустно.
Этот Тургенев мало выделяется из пирующей оргии. И не случайное сходство записей Толстого с советами опытного, старого афонского аскета.
Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком («шуйца» моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня (архим. Софроний, см. выше).
Станешь смотреть на плоды добра — перестанешь его делать, мало того — тем, что смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. — Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его (22.12.1882 // 49: 59).