Дневники Льва Толстого
Шрифт:
то и нам наверное не надо делать сводку его мнений, после чего придется выписывать список его противоречий. Особенно если эти мнения нас даже и не задевают. Как они заденут, заденут ли вообще, зависит не от цепочки мнений.
Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою — и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней, ею. И это бывает очень радостно (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>).
Встраиваться в мысль и слово другого человека так же трудно, и ненужно, как врастать в яснополянское помещичье бытие. Его слово и мысль наши только в меру верности тому Единому для всех, которое совершенно так же и наше единое. Это как один я во всех.
Это ощущение, что в каждом состоянии и для каждого состояния есть другое, невычисляемое, невидимое, но ожидающее меня для себя, — это знание, которого у Толстого становится всё больше. И это пожалуй единственное, что не ослабевает со старостью и с некоторым отходом от художественного творчества. Как бы даже не упрочивается. И это как подготовка к тому переходу, в котором или навсегда останется то же самое, или настанет другое, то, к которому готовились.
(Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в твоей власти (20.10.1906 // <ПСС, т. 55>).
Это такая экономия: уход из того, что не свое и где мы стеснены, туда, где каждый момент возможна полная перемена всего.
9
10 апреля 2001
Все ранние интуиции Толстого типа парадокса пчелы, которая не подозревает о главном своем деле и назначении, переносе пыльцы, собираются в одно простое знание: что бы я ни думал, ни видел сейчас, это не всё, и это не то. Есть другой, полный я. Его имена — счастье, любовь, Бог. Он отделён от меня не временем и не пространством.
Верно я сказал?
Конечно нет.
Он отделен от меня не так, что откроется если я подожду или постараюсь, и не так, что мне нужно сделать переход, например от этого ограниченного тела к еще более скованному в гробу — словно остановка дыхания и кровообращения может чем-то помочь моему духу, «освободить» его, или «выпустить из тюрьмы тела». Словно холодные и мертвые стены тюрьмы легче для духа пройти чем живые и теплые, и слепые и глухие легче чем с окошками и дверьми.
Вообще как перехода к божественной полноте не то что неприступное знание, которое нам не дано, а просто это как и есть она сама: метод и предмет здесь не различаются, нет фазы для того чтобы: для того чтобы достать банан, надо подставить ящик, и так далее; но полнота та же самая в методе что и в предмете, или в думании о методе, или в растерянности от незнания как и куда идти. Другое не за поворотом, так чтобы к нему идти, а настолько близко, всего ближе к нам, что куда бы и как бы мы ни повернулись, мы уже просмотрели, прослушали и обознались. Всякое наше знание, в той мере в какой знание, — уже незнание; и так же видение; и так же слышание.
На этом опыте стоит весь огромный дискурс, в разных философиях и богословиях, так называемый апофатический, или сократический, о знании незнания, сюда же относится гегелевское отрицание отрицания. Чем перебирать всё это огромное поле лексически, лучше ощутить, пощупать это соседство. Тело близко, я собственно обычно и кажусь себе телом, по недоразумению, пока уже не дойду до полного абсурда и зеркало меня вернет к чувствам: то тело, которое я там вижу, явно не я.
Тогда надо немного соображения: и тело, которое стоит на моих ногах, мое, так же не я, как деньги, в моем кармане, тоже мои, но не я. И живот и органы не я. Теперь не надо делать глупости и говорить что я это мысль или воля. Разница между настоящим я и мыслью всё равно такая, что лучше и надежнее знать, что и всё что я думаю и тот факт, что я думаю, ко мне не ближе чем мое изображение в зеркале. Как для красотки кончится плохо, если она будет отождествлять себя с тем привлекательным, что она видит в зеркале, потому что через двадцать лет она это
И это, кажется, очень важно. Мыслью нельзя удержать то, о чем или с чем она, — <можно удержать> не больше, чем самая интенсивная мысль о ста талерах, напоминает Кант, поможет удержать их в руках. Или, в нашем примере с зеркалом, никакие операции с зеркалом, в котором отражение моего тела, не изменят моего тела.
Но тождество мышления и бытия, по Пармениду? Вокруг этого тождества много бессмысленной мешанины, самая грубая, но уже от грубости и смешная, та, что будто бы достаточно помыслить бытие, и эта мысль будет самим бытием. Мы кажется можем без труда расчистить эту грязь. Вернее, она и расчищена Кантом в афоризме о ста талерах. То же Ницше:
Parmenides hat gesagt «man denkt das nicht, was nicht ist» — wir sind am anderen Ende und sagen «was gedacht werden kann, muss sicherlich eine Fiktion sein». Denken hat keinen Griff auf Reales, sondern nur auf — — — [112]
He будем придираться к оборванности афоризма, к некорректности цитирования Парменида. В этой записи Ницше есть достоинство трезвого отказа от гадания на мысли, которое не лучше гадания на слове или на картах. Перебирание мыслей кончается. Надо усвоить себе привычку знать, что то, что дает жизнь мысли, как вещь, которая отбросила тень: если бы не было вещи, не было бы и тени; и когда приложив палец к экрану мы улавливаем слово, вещь или часть схемы и, допустим, часть плана города развертывается, то ум программиста, заложивший эти команды в компьютер, никак не развертывается, — и хотя программист знал, возможно, больше, чем вложил в программу, сколько бы мы ни прижимали палец к экрану, он не скажет об этом ничего. Хорошо у Монтеня:
112
Nachgelassene Fragmente. Fruhjahr 1888 // Colli-Montinari 14 [148]. <Парменид сказал: «не мыслят того, чего нет» — мы на другом конце и говорим «что может быть помыслено, уж точно фикция». Мышление ухватывает не реальность, а только — — —
Ср. пер. В. М. Бакусева и А. В. Гараджи по изд. Фридрих Ницше. Полное собрание сочинений. Т. 13. Черновики и наброски 1887–1889 гг. М.: Культурная революция, 2006, с. 305>.
Si, de fortune, vous fichez votre pensee a vouloir prendre son etre, ce sera ne plus ne moins que qui voudrait empoigner de l’eau [113] .
Во всех трех случаях, у Канта, Ницше и Монтеня, речь идет одинаково об усилии, о применении мысли — примерно таком же, как протягивают руку чтобы взять или что-то сделать рукой. — Но вот движение или неподвижность руки при разговоре. Рука не применяется (если это только не жестикуляция глухонемых), если заснятую пленку показать самому тому человеку, который жестикулировал, он скорее всего смутится, может быть останется доволен: руки будут или противоречить тому, что он говорил, или подтверждать, но во всяком случае у них окажется свой смысл, независимо от того, какой я в них вкладываю или если я никакой в них вообще не вкладывал.
113
<Если случаем вы сосредоточите вашу мысль, желая уловить свое бытие, результат будет не больше и не меньше, чем у того, кто захотел бы схватить воду>.
Essais II, chap. 12 // Jean Beaufret, De l’existentialisme a Heidegger. Introduction aux philosophies de l’existence. Paris: Vrin 2000, p. 41.
На мысль это перенести нужно, и это важно. Мысль тоже может быть с нашим смыслом — и она может быть со своим смыслом. Как у рук может быть своя жизнь во время разговора, или ходьбы, или у танцующих (т. е. кроме хореографии предписанной еще и своя выразительность), так и у мысли может быть своя уместность, своя жизнь. Тогда мысль такая, что мы не руководим ею с нашей стороны, а удивляемся или осмысливаем ее с нашей стороны. Как и движение рук, она может и смутить, чаще всего смущает и чтобы она не смущала она сдерживается, как движения рук сдерживаются, когда удерживаются от природной мимики. — Из-за того, что мысль нами давно сдерживается, направляется, мы не имеем права говорить, что природная мысль бывает редко или иногда: мы не очень хорошо знаем, когда и как бывает сама мысль, потому что много управляем ею.