Дневники

Неизвестно

 

15. [X]. Пятница**.

Звонили по телефонам, пытались “вылететь” — и так как получить телефонный звонок здесь занятие трудное, то и стоял возле телефона полдня. Сходил в мастерскую — получить костюмишко, сшитый из того материала, из которого раньше шили на покойников в больнице. Заведующая мастерской объяснила задержку и плохое исполнение заказа тем, что у нее работают инвалиды Отечественной войны,— и я увидал инвалида хромого, со вставной челюстью, он, ковыляя, вошел в мастерскую, чтобы примерить костюм другому инвалиду, без ноги, ожидавшему примерки.

Вечером

был у худ[ожника] Уфимцева. Приятель мой живет в Старом городе. Дворик его пуст, ходит по двору козел — “который не растет уже полгода! Но он получит за это возмездие”. У Уфимцева постоянно вопросительный взгляд, грустный и усталый. Дверь не затворяется, т.к. нет запоров, вместо этого тощая, исхудавшая жена — “инструктор собаководства”, выдрессировала собаку. Виктор Иванович показывал свои картины. Современные, “реалистические” картины его мне не нравятся. Люди похожи на статистов, которым разрешили сыграть Шекспира. Но, серия “Турксиба”, по форме принадлежащая к “условным”, мне показалась очень недурной. Там у него есть презрение к технике, вернее к машинам. А уже одно это — явление искусства, ибо машину не только возможно, но и необходимо художнику презирать, ибо и сейчас, и в будущем человечество, а значит и искусство, кроме гадости ничего от машины не видело и не увидит. На дворе у моего

__________

* Описка: среда.

** Описка: четверг.

160

приятеля растет развесистая [нрзб.]. Электричества нет, весь район выключен. Мы пришли в пять, а около восьми зажгли коптилку, наполненную касторовым маслом. Свет от коптилки розоватый, и оба мы сразу поняли Рембрандта и стали хохотать.

На улицах, у репродукторов, толпы. Слушают сообщения о том, что мы тоже намерены судить руководителей] немецкого правительства за войну. Так как два дня уже сводка говорит, что “на фронте ничего существенного не произошло”, это решение кажется убедительным и возможным.

 

16. [X]. Пятница.

Сегодня опять: “Бои за Сталинград и Моздок”. Возле Моздока “вклинились”, в Сталинграде “несколько потеснили”, и так как на одном из участков уничтожено 40 танков, то, надо думать, немцы предприняли последний штурм Сталинграда. Бог да поможет нашим ребяткам отбить немца! Всем нам кажется, что Сталинград — последний наш оплот и надежда. Конечно, это не так, но все же — удержим Сталинград, немец, значит, проиграл кампанию, не удержим — худо... Жена Толстого после чтения сказала Тамаре — “А пьесу, может быть, и не поставят”.— “Почему же? Помимо художественных достоинств, она противонемецкая...” — “Да, но может быть, окажется, к тому времени, и немцев ругать не надо”. То есть в кругах Алексея Толстого идут разговоры о возможности сепаратного мира, я так понял это. Да и наше правительственное сообщение о суде над руководителями немецкой политики — тоже ответ на такие разговоры, которых, небось, еще больше в Америке и Англии.

Звонил Трекопытову — самолет, Макарову — киностудия, деньги, договор, Анисимову — охота, и опять ничего добиться не в состоянии.

Позвонил Макаров: через час придет. Он, наверное, не подозревает, насколько важен для меня этот договор. В случае удачи — я смогу жить, ездить (постановка фильма и сбор материала для него) и смогу написать повесть-роман о “Хлебе”.

Макаров принес пожелания студии — по сути дела отменяющие все,

что я написал. Но, так как им надо заключить договор, а мне — деньги, то я и написал письмо им, в котором согласился с их пожеланиями. И почему бы мне не согласиться? Завтра обещали договор.

161

Целый день звонил комиссару, наконец позвонил ему домой. Там сказали, что он уехал. Ничего невероятного нет, что он уехал или в Москву, или на охоту, забыв обо мне.

17. [XI]. Суббота.

Ожесточенные бои за Сталинград и Моздок. В Сталинграде мы отдали один из рыбачьих поселков (Совинформбюро). Видимо, немцы ведут последний штурм.

Звонил еще раз комиссару. Бесполезно. Ответа нет. Так как его кабинет не занят, то надо думать, он уехал на охоту...

Подписал договор с киностудией. Произвели какие-то махинации, чтобы выторговать у меня 10 тысяч и перебросить их Швейцеру. Мне они пообещали 10 тыс.,— если сценарий выйдет и будет утвержден. Ну что же,— и 20 хорошо, тем более, что я хочу написать повесть и авось на повести той что-нибудь заработаю. Вообще с деньгами очень плохо.

Странная телеграмма из Москвы: “Срочно готовим фронту сборник "Сказки Отечественной войны" просим прислать одну-две сказки¹⁵⁶. Телеграфьте военная комиссия Союза писателей Любанский?”.

Сама телеграмма — сказка — ибо писал ее Иванушка дурак, которому только в нашей сказочной стране и достаются “Коньки-горбунки” — “из которых первый есть я”.

Вечером у генеральши. Были Михоэлс, Абдулов, П.Маркиш. У всех на устах Леонов, которому позвонил Сталин и сказал, что ему понравилась пьеса¹⁵⁷. Маркиш и Михоэлс слегка переругивались, а до того Маркиш жаловался, что Еврейский театр — “выдохшийся”.

 

18. [X]. Воскресенье.

Погодин говорит о новой своей пьесе¹⁵⁸. Уткин рассказал, видимо, ему такое о Москве, что Погодин решил не ехать. Директор театра Революции Млечин читает пьесу Леонова. Все актеры восхищаются Берсеневым, который поставил “Фронт” в 23 дня¹⁵⁹ и едет с этой пьесой в Ташкент.

Вчера по поводу звонка к Леонову Маркиш сказал: — Это звонок не только к Леонову, это ко всей русской литературе, которая молчит.

162

19. [X]. Понедельник.

Вечером зашла Надежда Алексеевна. Впервые она говорила о том — “что и где едят в Москве”. Когда присутствовавший при разговоре Абрам Эфрос сказал:

— Так странно слышать от вас, Надежда Алексеевна, рассказ об еде...

Она, смеясь, ответила:

— Я привыкла и знаю, что рассказывать. Меня все об этом спрашивают.

Тогда же Луговской читал отрывки из своей поэмы “Книга жизни”¹⁶⁰. Поэма эклектична — в сущности это, как и в большинстве современной поэзии, длинное стихотворение “Моно-стих”.— Тут и Блок, и Верхарн, но есть одна глава, не дурная, об Одиссее: ненависть гребущего веслом в судне к хитрому Одиссею, который обманет не только современников, но и будущее, но и поэтов. Вся поэма наполнена ужасом смерти, вернее ужасом перед смертью. Стали говорить о форме. Луговской, совершенно серьезно,— он был трезв,— сказал: