Дневники

Неизвестно

Опять звонила Войтинская — о счастье. И опять не пишу. Зашли Ливановы и Бабочкин,— Бабочкин послезавтра летит в [Ленинград, везут картину “Ленинградцы”¹⁷⁵. Он в хаки.

Пришли Пастернак, Ливанов и Бажан¹⁷⁶. Какие все разные! Пастернак хвалил Чистополь¹⁷⁷ и говорил, что литературы не существует, т.к. нет для нее условий и хотя бы небольшой свободы. Как всегда передать образность его суждений невозможно — он говорил и о замкнутости беллетристики, и о том, что государство — война — человек — слагаемые, страшные по-разному. Ливанов — о Западе, о кино, о том, что человек Запада противопоставляет себя миру, а мы, наоборот, растворяемся в миру. И тут же

рассказал о том, как они пили в Саратове, на какой-то базе, красный ликер, закусывая его копчеными языками, а жена его, как летела на самолете и как пришла в Куйбышеве на симфонию Шостаковича и ее пропустили от изумления (театр был полон): “Это вы,

179

Ливанова, которая на самолете везет 200 кг багажа?” Бажан — о партизанах, о борьбе на Украине, привезли на самолете 18 детей, которых венгры побросали в колодец. Тамара всех учила, а я молчал. Затем Пастернак заторопился, боясь опоздать на трамвай,— было уже одиннадцать,— и ушел, от торопливости ни с кем не простившись. Бажан сказал — “Я давно мечтал увидеться с Пастернаком, а сейчас он разочаровал меня. То, что он говорил о литературе — правда, редактора стали еще глупее, недоедают что ли, но разве можно сейчас думать только о литературе? Ведь, неизбежно, после войны все будет по-другому”.

Неизбежно ли? Бажан и не замечает, как он говорит устами газетчика,— дело в том, что Пастернака мучают вопросы не только литературы, но и искусства вообще. Как иначе? Слесарь и во время войны должен думать о слесарной работе, а писатель тем более.

Кто-то сидит на шестом этаже в нетопленой комнате. Стук. Он подходит к двери:

— Кто там?

— Это мы, слесаря,— раздается детский голос.

Он отворяет. Стоят с инструментами мальчишки и девчонки, лет по тринадцать, пришли исправлять отопление.

Немировичу-Данченко говорят, что надо показывать, во что бы то ни стало, “Фронт” к 25-летию. Он говорит:

— Придется отложить. Я могу смотреть, не раньше, как через две недели — репетицию, т.к. театр только что начал отапливаться, и доктор разрешил мне войти в театр только через две недели.

5 ноября 1942 г. Москва, гост. “Москва”, 9 этаж, № 21.

Написал статью “Москва” и для ТАССа высказывание к “25-й годовщине”. Я сказал там правильно — “25 лучших лет моей жизни”. В конце концов — это правильно, ибо ничего лучшего не будет ни впереди, ни позади. Вчера целый вечер сидел Андроников, рассказывал, как он “ориентировался” по фронту за комиссаром дивизии, и как корпусной комиссар приказал ему — “через два дня” читать лекции о противотанковой винтовке, и как не разрешали ему выступать перед бойцами, потому что он “писатель, а не актер из какой-нибудь бригады”. По-видимому, в себя Андроников влюблен ужасно — не может остановиться, все говорит о себе и говорит.

180

Капица¹⁷⁸ сказал на собрании академиков, где обсуждалась книга: “25 лет сов[етской] науки” — “это неинтересно. Нам незачем хвастаться, лучше б было, если б о нас писали другие. Вот, если б о сов[етской] науке написали бы иностранные ученые, это было бы полезно и им и нам”. Он же сказал: “У нас держатся за хвост факта. А в газете факт должен быть особенный. Например,— если вас укусила собака — это не газетный факт. А вот если вы укусили собаку — это уже интересно. Если собака укусила премьера — это любопытно, а если премьер укусил собаку — это уже сенсация”!

Вечером заходил Бабочкин. Он улетает в Петербург, показывать картину “Ленинградцы”. Тамара беспокоилась о бомбежках. Бабочкин многозначительно покачал головой и сказал:

— Никаких бомбежек не будет.

— Почему?

— Так я думаю.

Москва? Она странная, прибранная и такая осторожная, словно из стекла. Из-за дороговизны водки, а главное отсутствия ее — совершенно нет пьяных. Дни, до сегодня, стояли солнечные и теплые. Я обошел много улиц, но ни у одного дома не встретил стоящих и беседующих людей, которых всегда было так

много в Москве. Так как продуктов мало и все они истребляются, то улица чистая — нет даже обрывка бумаги. Возле нашего дома, на Лаврушинском, бомбой отломило угол школы. Сила воздушной волны была такова, что погнуло решетку, прутья которой отстоят довольно далеко друг от друга. Я обошел все книжные магазины. Книг много, но большинство дешевка. Как и в 1920 году — вернее в 21-м, когда открылись магазины,— много классиков. Островский, издания “Просвещение”, стоит 350 рублей, Чехов — 9 томов, 300 рублей. Кило мыла — 150 рублей.

Тоня, племянница Маруси, нашей домработницы, приводила сегодня к нам своих детей и рассказывала, как у них в селе были немцы: “Спали мы в закутке, не раздеваясь. Ребятишек уложили на пол, а сами сидим одетые и так спим. В комнатах натопят жарко, тяжело... Гусей притащили ощипывать. Корову нашу хоте ли заколоть, да мы не дали. Ему было легче, а нашим красноармейцам трудней — они отнимать у крестьян не имеют права, а немец отнимает”. У нее круглое свежее лицо, большие испуганные глаза,— я представил себе, как она смотрела этими глазами на немцев, и мне стало страшно.

181

В гостинице, самой лучшей в Москве, не хватает посуды и официанты боятся, не дай бог, потерять стакан или ложку. Стоит большого труда уговорить их оставить посуду, и возвращение они принимают, как величайшее одолжение.

Три дня назад назначен был мне прием у Еголина. Пришел, потоптался в Бюро пропусков ЦК,— он, оказывается, уехал. С того дня я звоню ему непрестанно,— и без толку. Его нету.

Читал Вл[адимира] Соловьева — о теократии. Несомненно, он мечтал об объединении не только католицизма с православием, но и еврейства и магометанства. Мне думается, что несколько фраз,— почти буквально,— перескочили из Вл.Соловьева в мою статью о “Москве”, да я и прямо процитировал ее — то-то удивятся “философы”, когда прочтут цитату из Соловьева на страницах “Известий”. Впрочем, после вчерашнего “Николая Митрополита Киевского и Галицкого” ничто не удивительно. Все расспрашивают — какой он из себя, кто такой, сколько лет?

 

6 ноября. Пятница.

Самое удивительное, пожалуй, быстрота, с которой течет время в Москве. Встал. Умылся. Звонил к Еголину; кто-то мне; — сходил за карточками в Краснопресненское бюро, получил, зашел за книгами на Лаврушинский, пообедал,— и дня нет. Тамара пошла за хлебом,— я включил радио — и вдруг заговорил Сталин. Он говорил с сильным кавказским акцентом, выговаривал вместо “б” — “п”, булькала вода, в конце фраз у него не хватало голоса, и он говорил совсем тихо. Вся гостиница замерла. Нет ни шагов, ни голосов. Я сидел на розовато-коричневом узком диване, против меня стол под красное дерево, голубая, покрашенная масляной краской стена, на ней гравюра в сосновой рамке — Баку, старый город,— и вдали нефтяные вышки. На тоненьком ночном столике микрофон,— и оттуда несется голос, определяющий судьбы страны, войны. Голос иногда неправильно произносит слова, не договаривает их,— к концу речи, он, видимо, слегка устал — но как волнительно... Пришла Тамара и стала браниться, что я не позвал официанта и не заказал ужин — “Она стояла два часа в очереди”.

Николай Владимирович и Сейфуллина. Она зачесывает волосы назад, маленькая, глаза навыкате, носик,— на ней кофта из плюшевого белого заграничного одеяла,— и к одеялу этому прикреп-

182

лен орден. Разговор профессиональный — кто, что, о ком написал. Рассказала о Милочке — своей племяннице — та, коммунистка и военврач 3 ранга, поехала из Ялты на пароходе “Абхазия”,— несколько бомб, пароход затонул. Но, к Книппер-Чеховой приехал какой-то партизан и сказал, что М.П.Чехова и племянница Сейфуллиной ушли с партизанами в горы!.. Ник[олай] Вл[адимирович] принес плитку, электрическую,— сделанную из манометра, видимо,— ее обменяли на литр водки. В великом восторге распили бутылку портвейна, который достала в Клубе Тамара, и разошлись.