Дни гнева, дни любви

Гедеон Роксана Михайловна

– О, пожалуйста, – слегка насмешливо прервала я его, – господин Дантон, будьте джентльменом, не узнавайте меня.

Исподлобья взглянув на меня, он потер замерзшие руки.

– Дрянь погода! Договорились, вы можете не говорить мне своего имени, я не домогаюсь. Просто я удивлен. Обычно со мной встречался Монморен. [1]

– Монморен под подозрением. Все кричат, что он вас купил. Вы же знаете, что началось после того, как вы вынудили подать в отставку всех министров, не упомянув только Монморена.

1

Монморен –

министр иностранных дел, сторонник короля, участник многих роялистских заговоров.

– Так ведь правильно кричат, – заметил Дантон. – Монморен вручил мне десять тысяч.

– А от короля вы получили восемьдесят! И все же предали его, отправив в отставку кабинет, в то время как вам поручили предотвратить это. В результате Лафайет навязал королю своих ставленников. Что вы от этого выиграли?

Дантон болезненно поморщился.

– Вот уж не люблю женщин, которые вмешиваются в политику! Ну да, вы все правильно говорите. Только знайте, что такому человеку, как я, любой охотно даст восемьдесят тысяч. И я возьму их. Но еще никому не удалось купить меня за эти деньги! Я предпочитаю поступать так, как подсказывает мне моя собственная голова. И ничьи приказы я не исполняю.

– А деньги берете? – съязвила я, надеясь его смутить. Он не смутился.

– А деньги беру. Отчего не взять, если дают? Если король обогащал дворян, то революция должна обогащать патриотов. Это справедливо. Разве не так?

Я вздохнула.

– Похоже, что революция для вас, господин Дантон, – настоящая золотая жила. Поздравляю вас.

Он, кажется, даже не слышал того, что я сказала.

– Вам удалось задеть самое больное мое место. Когда мне напоминают о Лафайете, у меня появляется зубная боль, меня так и тянет жаловаться… Тогда я совершил ошибку, разрази меня гром! Подумать только, трудился как раб на Лафайета! И выступал как будто ради него, и петицию составлял – все ради того, чтобы он мог назначить своих министров вместо прежних.

– Ах, так вы все-таки сожалеете, что отправили кабинет в отставку?

Дантон покачал головой.

– Ничуть не сожалею. Это было дело решенное. Просто мне следовало сделать ставку на Ламетов, на Мирабо…

Он шумно вздохнул. Да и вообще, все его манеры – если это можно назвать манерами – были крайне раскованны, даже бесцеремонны. Он сидел передо мной развалившись, беседовал вальяжно, без всякого почтения. Похоже, он нисколько не скрывал своего цинизма, даже гордился им. И эта искренность неожиданно добавляла очков его странному обаянию.

– Ну хорошо, – сказала я, – этот разговор уводит нас далеко в сторону. То, что было, не так важно. У меня есть для вас нечто новенькое.

– Ага, значит, перейдем к делу. О чем меня просит король?

Последние слова заставили меня передернуть плечами. «Просит король!» Уму непостижимо, до чего обнаглели эти буржуа – те самые, что пять лет назад, подобно моему собеседнику, писали свою фамилию как д'Антон, пытаясь всех убедить в том, что они дворяне.

– Король не просит. Королю необходимо, – подчеркнуто произнесла я, – чтобы к празднику Пасхи вы пригнали толпы ваших кордельеров [2] к Тюильри, убедив их, что король хочет бежать.

2

Секционный клуб, неофициальным главой которого был Дантон, размещался в стенах бывшего монастыря кордельеров. Отсюда и название

членов клуба.

Он ничуть не удивился тому, что я сказала. Лицо его стало задумчивым, умные глаза потускнели.

– На праздник Пасхи? – пробормотал он.

– Да.

– А что это дает?

– По-моему, – сказала я довольно резко, – вам совсем не обязательно это знать.

– Я не собираюсь совершать нелепые поступки, – отрезал он. – Те, смысла которых я не понимаю.

– Почему же нелепые? – возразила я. – Король в этот день захочет поехать в Сен-Клу, ну а вы помешаете ему сделать это. Разве такая революционная бдительность не подарит вам несколько лишних очков? Кричите на всех перекрестках, что король собирается бежать, что Сен-Клу – это только репетиция, и вам поверят. Что же тут плохого?

Но лицо его оставалось задумчивым.

Что касается меня, то я назвала Сен-Клу наобум, сама еще не зная, какое место будет избрано – Сен-Клу ли, Компьен, Фонтенбло или Рамбуйе. По-моему, для Дантона это не имело значения.

– Вы думаете, у вас что-нибудь получится? – спросил он вдруг. – Вас же теперь всего горстка. Да и вообще вы не понимаете, что происходит во Франции.

– Господин Дантон, осмелюсь напомнить вам, что вас это никоим образом не касается.

Этот разговор начал меня раздражать. Снова мы говорим не о том, ради чего я сюда пришла.

– Так что же вы скажете? – нетерпеливо спросила я. Он покачал головой.

– Я ничего не буду вам обещать.

– Ну, это вполне в вашем духе, сударь, я была к этому готова. Нет ли чего-нибудь более конкретного? Исполнить нашу просьбу вам, в сущности, ничего не стоит.

– Я хочу знать, что стоит за ней. К тому же, для этого нужны газеты.

Я усмехнулась.

– Насколько я знаю, с этим вы никогда трудностей не испытывали. В вашем распоряжении Демулен, «Революция Парижа» Прюдома, даже этот бешеный «Друг народа» Марата.

Он недоверчиво, но заинтересованно разглядывал меня. Я продолжала:

– Лучше, конечно, использовать Марата. Этот безумец клюнет на все, что направлено против двора, и сразу поднимет крик. Он одержим навязчивой идеей борьбы против всего, что связано с аристократией. Чего стоят эти его заявления о том, что король во Франции является пятым колесом телеги и что в Тюильри необходимо построить сотню виселиц… А его требование полумиллиона голов? «Казните пятьсот тысяч сейчас, чтобы потом не казнить десять миллионов!..»

Дантон искренне расхохотался.

– Вот уж не думал, что в Тюильри читают вопли Марата!

– Приходится читать даже такое. Он ведь нравится санкюлотам, да? А вам не трудно будет его уговорить – ведь он ваш ДРУГ.

Последовал новый взрыв хохота, еще громче прежнего.

– Вздор! Ну, мадам, знаете ли, это уже чересчур… Марат – мой друг? Кто вам сказал такое?

– Но ведь вы со своим батальоном защищали его от ареста.

Дантон внезапно посерьезнел.

– Да, потому что он метал стрелы в Лафайета. Марат мне не друг. И вообще я далек от всего, связанного с ним. Знаете, мне кажется, он не вполне здоров. Как-то я заспорил с ним о творчестве Расина и Корнеля. Моя неуступчивость вызвала в нем такое яростное исступление, что я дал себе слово никогда с ним не спорить. Я не испытываю особого восхищения личностью Марата… Его нельзя обвинить в недостатке ума, но озлобленный характер лишает беседы с ним всякого удовольствия. И потом, вы напрасно думаете, будто он клюнет на любую выдумку. Он отлично осведомлен, у вас в Тюильри среди прислуги у него есть множество друзей.