Дни и ночи
Шрифт:
Когда они проносились мимо небольшой группы гаучо, не было ни аплодисментов, ни восторженных восклицаний. Люди-кентавры лишь одобрительно качали головой. Они знали, что здесь не было ни победителя, ни побежденного, а только сговор.
Едва Рикардо вылетел из короля, как встречный ветер удесятерил его опьянение. Было ощущение, что на круп коня взлетело само ликование и помчалось вместе с всадником. В подобные минуты ему казалось, что он один в мире. Его захлестывал поток таких эмоций, которые не способен дать никто — ни мужчина, ни женщина, и сдержать
Он мчался, летел навстречу удалявшимся границам пампы. Опьяненный, он не сразу осознал происшедшее…
Сначала сверкнула молния, как при взрыве. Возник неизвестно откуда ослепительный свет.
Яркие пятна. Гром. Раскаты его доносились не с неба, а из неведомых глубин.
Горизонт запылал, захваченный потоком лавы.
Равнина перестала быть равниной. На ее месте тяжело плескался огненный океан. Океан расплавленного металла.
И впереди, в нескольких шагах, между небом и пламенем, — остров. Он видел остров. Идеально круглый. Он неподвижно держался на поверхности.
— Почему ты так нерешителен?
— Я боюсь.
— Боишься? Кого?
— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.
— Заря моей жизни, взгляни на меня.
4
Первое, что увидел Вакаресса, придя в чувство, были шпоры с серебряными звездочками на пятках Горацио.
— Вам уже лучше, сеньор? Рикардо приподнялся на локте.
— Да, все в порядке.
Гаучо разглядывал лошадь, ходившую рядом с ними кругами.
— Я вас предупреждал. К чему это упрямство? Во всяком случае, впервые лошадь одержала над вами верх. Это большой день. А что произошло?
Вставая на ноги, Рикардо раздраженно отрезал:
— Ничего не знаю. Возможно, я на секунду потерял контроль. Поехали обратно.
— Это — самое лучшее. Вы видели небо?
Гаучо указал на серые тучи, стремительно бежавшие к северу.
— Памперо. Лучше всего переждать его где-нибудь. Он было направился к брыкающейся лошади, но Вакаресса грубо остановил его:
— Ты совсем спятил.
И все же Горацио попытался помочь ему подняться в седло.
— Нет, — прорычал Рикардо. — Проваливай! Гаучо нахмурился. Никогда сын Хулиано не осмеливался говорить с ним таким тоном.
Вакаресса легко вскочил на неожиданно проявившего покорность жеребца. Может, тот уловил его замешательство? Умело ли животное читать человеческие мысли? Видел ли и он круглый остров? А огненное море?
Теперь над равниной сияло солнце. Памперо нехотя растолкал все тучи, оставив за собой чистое небо.
Окутанный дымом пряностей и душистого горошка, повар подул на угли. Затем, словно пикадор, воткнул вилку в большой кусок подрумяненной говядины. Убедившись, что мясо готово, он заорал:
— Все. Можете приступать!
— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.
— Надеюсь, для
— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.
4
Друг (исп.).
Вакаресса мягко подтвердил:
— Отец предупреждал меня об этом.
Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.
— Вас обслужить, сеньор?
Рикардо ласково коснулся плеча повара:
— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.
Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.
Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.
Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.
Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.
Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.