Дни и ночи
Шрифт:
Толедано уже подал руку Рикардо.
— Это — сон. Просто сон… обычный сон.
Выйдя из ресторана, они уселись в машину, и тут Вакарессу прорвало:
— Как ты осмелилась! По какому праву ты выставляешь напоказ мою интимную жизнь, да еще с таким бесстыдством!
Флора с изумлением смотрела на него:
— Выставляю твою интимную жизнь? Я?
— А как же! Пожалуйте! Не разыгрывай из себя дурочку. Кто рассказывал Ансельмо о моих кошмарах? Кто?
Она ударила себя в грудь:
— Я! Ну и что? Ведь это человек, к которому
— Какое мне дело! Я не болен и волен распоряжаться своей жизнью сам!
Он ударил кулаком по рулевому колесу с такой силой, что Флора отклонилась. Она больше не осмеливалась что-либо говорить, только молча наблюдала за ним. Ее лицо стало бледным, тело напряглось. Она изо всех сил боролась с желанием убежать: рука судорожно сжимала ручку дверцы, словно собираясь толкнуть ее.
После молчания, показавшегося бесконечным, он произнес:
— Я провожу тебя.
6
Она мертва.
Почему? Почему так рано?
Могильный камень холоден, как лед. На нем нет даже ее имени. Свет. Он вспыхнул сам в тумане. Из тумана возникает призрачный силуэт, просвечивающий, недолговечный, эфемерный. Силуэт почти обнаженной женщины. Лицо ее закрыто вуалью. Черты трудноразличимы. Она приближается.
Нет. Невозможно. Это не она.
— Любовь моя?
— Да, заря моей жизни. Это я. Видение, мираж?
— Я не видение и не мираж. Выслушай меня. Это очень важно. Никогда не садись лицом к западу. Повернись к востоку.
— К востоку?
— Да, потому что я всегда на той земле. Я приду в деревню кашина на исходе четвертого дня.
— Я хочу проводить тебя.
— Это опасно.
— Я хочу этого! Прошу тебя.
— Тогда возвращайся к нам. Надень свои самые красивые одежды, как для похорон. Возьми с собой свои мокасины, четыре пары, и мягкое перо орла, чтобы вплести его в мои волосы. Возвращайся сюда на заре четвертого дня.
Все еще ночь. Но рассветная заря уже угадывается.
Четвертый ли сегодня день?
Она здесь. Верна своему обещанию.
Угадывается знакомый шрам под туникой, как раз над лобком.
Ее высокая грудь вздымается.
Соски четко обозначены под легкой материей.
Чудные близнецы,
Я смертельно желаю ее, хочу раствориться в ней, сгореть, превратиться в пепел, как в тот, первый раз, как тогда, когда пальцы наши переплелись и, видя глубину ее уст, я узнал, что только она могла бы утолить мою тысячелетнюю жажду.
Как она и просила, я тщательно вплетаю в ее волосы орлиное перо.
Она тихо произносит:
— Так ты не потеряешь мой след. Следуй за мной.
— Куда мы идем?
— К западу.
Идем долго и мучительно. Песок обжигает ноги; он весь перемешан с мелкими камнями. Стволы кактусов отбрасывают пугающие тени, скрывая наши собственные.
Она посоветовала мне взять четыре пары мокасин. Теперь я знаю почему. Подошвы первых уже протерлись. Она же идет будто не касаясь земли, а мои ступни начинают кровоточить. Я стараюсь не терять из виду пушистое орлиное перо на ее голове.
Горизонт белеет, занимается заря. Сумерки не дают прорваться свету. Итак — четыре раза. Мы подошли к краю пропасти.
Она без колебаний скользит в нее. Она будто парит по стене. Я наклоняюсь. Дна не видно.
— Где ты? Я не могу следовать за тобой! Она не слышит меня. Она исчезает во тьме. Я кричу. Рыдания душат меня.
Белочка… Появилась белочка.
— Что ты тут делаешь?
— Я помогу тебе спуститься. Садись на меня.
— Но ведь ты не сможешь!
— Садись.
Я повинуюсь. Она несет меня, не знаю как. Я погружаюсь в пропасть. Нет ни неба, ни звезд, ни луны. К горлу подступают рыдания.
— Перестань плакать, — ворчит белочка. — Я тебе приказываю. Не надо слез. Смотри!
Перед нами показались равнина и озеро. Равнина — шире пампы. На берегу озера лежит статуэтка с необычайно длинным мраморным лицом, без глаз, без рта.
Да вот же она! Я вижу ее. Быстро. Нужно выхватить ее из этой другой стороны мира.
Жестом она останавливает меня. Она встревожена.
— Нет, моя нежная любовь. Не приближайся! Ты не можешь войти в деревню кашина.
— Почему?
— Потому что ты живой. Ты не мертвый. Подожди. Жди меня на берегу.
— Долго ли ждать?
— Четыре дня. Только четыре дня.